Бурёнкино счастье

Возможно, добрый самаритянин помог раненому в том числе потому, что никуда не спешил. Ян Вейнантс. Милосердие самарянина. 1670. Эрмитаж

Впервые я почувствовала коровье блаженство в четырнадцать. Это когда движешься не спеша, вперевалочку, покачивая бедрами, глядя на мир теплым взглядом и что-то медитативно пожевывая по пути.

Тогда в нашей школе решили провести конкурс по защите профессий. Мол, старшеклассники заканчивают школу и должны ориентироваться. Завуч по воспитательной работе предложила на выбор: врач, учитель, ученый, инженер... Но нашему классу достался неведомо как затесавшийся в этот список пастух.

Мы были до мозга костей городскими. Шли 70-е. В центре города еще сохранялись настоящие сады. Иногда, идя по старой улице, можно было даже услышать петушиный крик. И недалеко от школы жила древняя старушка, которая пасла коз на узком газоне у тротуара. Но пастухов в городе Горьком тогда, конечно, уже давно не водилось. И нам, ученикам школы с углубленным изучением немецкого языка, явно не светило пастушье счастье. «Ну, почему пастух?» – с болью в голосе повторяла наша классная.

Мама одного из моих одноклассников, Наталья Сергеевна, работала художником в местном театре. Она принесла нам коровьи костюмы, дудочку и кнут. И даже согласилась срежиссировать сценку. Пастухом стал комсомольский секретарь класса. Мне же досталось роль одной из буренок. Наталья Сергеевна требовала от нас полного коровьего воплощения. Вспомните, как они движутся, говорила она, плавно покачивая бедрами, почти как Лия Ахеджакова в «Служебном романе» во время своего знаменитого мастер-класса по походке от бедра. А как жуют! Станьте на время коровами, неумолимо настаивала Наталья Сергеевна. И мы плыли по сцене, покачиваясь всем телом, томно и загадочно посматривая на мир из-под ресниц. И в какой-то миг оно мне вдруг открылось – это подлинное коровье блаженство. Я почувствовала, как это – по-другому жить, двигаться, чувствовать, думать, неспешно и с удовольствием. Кажется, не я одна. Во время нашего представления актовый зал замер. И мы заняли первое место, обойдя врачей, учителей... – всех.

Где он теперь, тот опыт. Да и возможно ли это вообще сейчас – ощутить то буренкино блаженство, всю его сладкую вневременность. Мир требует сегодня совсем другой включенности. Успеть! Пока есть время. Хотя времени никогда нет. Мы не заметили, как оказались в ловушке. Постоянно стараемся куда-то успеть и хронически не успеваем. Торопимся прожить жизнь и не проживаем ее. Гонимся за временем, как Ахиллес за черепахой, и всегда оказываемся в проигрыше. Любой тайм-менеджмент, ненадолго порадовав, быстро перестает работать. Хотя знаем ведь где-то подспудно, что, только остановившись, успокоив сбившееся дыхание, можно почувствовать, что живы. Но почему тогда продолжаем так неистово куда-то спешить?

В этой войне, как и в любой другой, особенно страдают дети. Их все реже встретишь сегодня, расслабленно шагающими по улице. Школа, секции, репетиторы, бесконечные домашние задания… Мы передаем их из рук в руки, как горячую картошку: мама, бабушка, дедушка, папа, няня…

Герой Ланового в «Офицерах» успел и с едущего поезда спрыгнуть, и нарвать цветов для любимой, и забраться в тот же поезд обратно. Кадр из фильма «Офицеры». 1971

Томас Мертон, монах, философ и один из самых читаемых христианских писателей, живший в ХХ веке, считал, что спешка и загруженность – возможно, самая распространенная форма насилия, внутренне присущего жизни. «Когда позволяешь себе увлекаться многочисленными противоречивыми делами, уступаешь слишком многим требованиям, вкладываешь силы в слишком много проектов, желаешь во всем поучаствовать, значит, ты согнулся под гнетом насилия, – писал он. – Неистовство активиста сводит на нет работу за мир. Оно подрывает плодотворность работы, убивая источник внутренней мудрости, благодаря которому работа плодотворна».

А еще есть известный психологический эксперимент на тему спешки, проведенный в 70-е Джоном Дарли и Даниелем Батсоном. Их подопытными стали студенты Принстонской семинарии. Одной половине предложили подготовить лекцию о трудоустройстве. А другой – о добром самаритянине из известной евангельской притчи. Там обычный простой человек, вроде бы безбожный язычник, оказал помощь лежащему на улице раненому, в то время как священник и левит прошли мимо, не проявив никакого милосердия. Чтобы сделать доклад, семинаристы должны были перейти в соседнее здание. Причем части из них велели поспешить, поскольку времени у них в обрез. А другой предложили не торопиться. На пути студентов ученые разместили «страждущего» – специально нанятого актера, который полулежал у входа, скрючившись словно от боли, и жалобно постанывал – то есть всем своим скорбным видом призывал о помощи.

Оказалось, что не имело значения, какого рода доклад предстояло сделать студентам – о трудоустройстве или о милосердии. Зато результаты показали, что спешка заставила семинаристов начисто забыть о своих ценностях. Лишь 10% торопящихся студентов остановились рядом с нуждающимся. Тогда как среди семинаристов, не ограниченных во времени, сочувствие к стонущему проявили 63%. Так Дарли и Батсон сделали вывод, что вероятность добродетельного поведения человека определяется не его личными качествами и ценностями, а обстоятельствами. И должно быть, левит и священник, люди в Древней Иудее уважаемые, имели слишком много запланированных встреч, вот и прошли мимо, а самаритянин, как человек менее востребованный и не настолько занятый, просто никуда не спешил и оказал помощь несчастному.

Может быть, мы для этого и бежим без оглядки – чтобы меньше чувствовать. Потому что чувствовать иногда бывает очень больно.

По теории относительности Эйнштейна, в движущемся теле все процессы проходят медленнее, чем в неподвижном, с увеличением скорости время замедляется. И хотя теория относительности – о космических объектах и сверхскоростях, кажется, человеческая психика развивается по похожим законам. Мы наращиваем скорость, а что-то важное в нас, наоборот, замирает. Может быть, душа?

Есть буддистская история об отряде, спасавшемся от преследования врагов. Людям нужно было очень спешить, их путь пролегал через трудный горный перевал, и они наняли опытного проводника. После изнурительного и быстрого бега все остановились на привал. Немного отдышавшись, люди вознамерились отправиться дальше. Но провожатый сказал, что ему нужно время и он никуда сейчас не пойдет. Беглецы были вне себя: как так? «Наши души не успели за нами угнаться, – ответил тот. – Нам нужно их подождать».

Точно так  же бывает после авиаперелета. Приезжаешь куда-то и понимаешь, что почему-то не в контакте с собой. Словно не совсем здесь, что-то не так внутри, в глубине. Как-то глухо, так что трудно уловить запахи и вкусы. Почувствовать себя по-настоящему живой. А потом душевная анестезия постепенно отходит. И через день-другой возвращается острота восприятия.

Помните, в старом советском фильме «Офицеры» герой Ланового успевал спрыгнуть с поезда, без особой суеты собрать букет полевых цветов для любимой и забраться обратно? Где она, былая грация неторопливости?

Вот и коровы в деревне, где мы отдыхаем летом, теперь перешли на самообслуживание. Уже несколько лет как там не стало пастуха. Стадо на порядок поредело, и это древнее занятие оказалось нерентабельным. Так что немногочисленные коровы теперь по утрам отправляются в лес самостоятельной группой. Потом сами же и возвращаются, жалобно мыча и прося о дойке. Кажется, и двигаются они уже по-другому, с напряжением, словно новая ответственность и самоорганизация лишила их былой безмятежности.

Или мне это только кажется так в моей ежедневной и не прекращающейся спешке?