Думаешь, я колдунья?

Каких только попутчиков не встретишь в поезде... Казимир Малевич. Шьющая женщина (Люди в поезде). 1913 Галерея Леонарда Хатона, Нью-Йорк, США

Примерно двенадцати лет от роду возвращалась я от бабушки из Киева в одном купе с весьма колоритной тетушкой: очень массивная, гренадерского роста и модификации «что не грудь, то живот и попа». Про себя я, девчонка, прозвала ее «старухой с бородавкой» за то, что всю дорогу она беспрерывно меня кормила, совершенно не считаясь с моими робкими возражениями и уверениями. И да, на носу у моей попутчицы красовалась здоровенная, изюмного вида бородавка. Сейчас я думаю, что «старухе» было умеренно за пятьдесят.

И вот едут, трясутся в одном купе эта бабища, с трудом вмещающаяся на полку, и тщедушная, чересчур мелкая для своего возраста девчонка.

Такой мировой несправедливости добрая женщина решительно не могла вытерпеть: открывались необъятные, пахучие корзины, подернутые марлей, являлись гроздья изумительно подошедших, румяных пирожков (с луком, с яйцом, с капустой и сердцем). Мое собственное сердце к тому времени переселилось поближе к животу и оттуда подавало бесполезные сигналы sos. Моих возражений, равно как и уверений, что у меня и свои пирожки имеются (специально испеченные мне в дорогу бабушкой Марией Михайловной, соседкой по коммунальной квартире), никто и не думал слушать. Когда я начинала икать от обжорства, меня поили специально припасенным в дорогу домашним морсом («не пей ты ихнего этого чаю – помойка, а не чай!»). Проводник обижался и уходил со своими подстаканниками со звездой, а я все ела и пила. Меня заботливо находили и в коридоре, и на верхней полке, куда я пыталась укрыться с бабушкиной книжкой про «Путешествие Кон-Тики», извлекали и кормили, кормили («худая какая дивчина, прямо подержаться не за что – одни слабые косточки!»).

Когда эпоха пирожков миновала, я наконец вздохнула с облегчением. И напрасно: в один не очень-то прекрасный момент фея еды, то и дело заботливо проверявшая, как там поживают коробки и корзинки с гостинцами, которые она везла в Москву, обнаружила, что груши из собственного сада «пропадут, пропадут, нипочем не доедут». Кажется, этот сорт назывался «неженка». До сих пор помню неземной вкус: таких мягких, медовых груш я с тех пор, кажется, и не едала. Сколько плодов в меня вместилось?! Трудно поверить, что кто-то, у кого между животом и позвоночником очень небольшой зазор, способен «откушать» примерно небольшой ящик груш.

(«Откушай, откушай, пожалуйста, ведь пропадут, ведь жаль как будет!»)

Тетушка мыла в сомнительном вагонном туалете, а я поглощала вкуснейшие в мире груши, уже ни на что в этой жизни не надеясь.

Вот уже легли длинные вечерние тени за окном, и окошки зажглись в кукольных домиках, мимо которых мы простукивали-пролетали, и поезд как следует набрал ход. Наступило время сказок.

Наши попутчики-мужчины быстренько влили внутрь себя что надо и сколько надо и до Москвы буйных лысых голов от полок больше не отрывали.

Я рассказала сначала, у кого гостила, потом в каком классе учусь, про бабушку, и где бабушка работала, и кем работала до пенсии, и что я дедушку не знала, зато помню прадедушку; и про мать, и про отца, и про брата с сестрой. И как хорошо учусь в школе, наврала.

Потом тетушка принялась за дело: и диковинные, и обычные истории, все переплеталось в этом вечернем рассказе, когда ни тебе по хозяйству, ни в саду поработать, и девчонка незнакомая, глазастая и тощая накормлена, и казенная серая простыня туго натянута на полку. А читать привычки нет, значит, только и остается, что байки травить. Чу-чух-чучух, тууууу....

– А нас всего четыре сестры, все, слава богу, живы...

Черно-белая фотография. Четыре сестры-девицы смотрят воловьими глазами из-под тяжелых ресниц и густых бровей. Моя визави самая из них красивая, бородавки нет и в помине, косы – каждая с мою девчачью ногу толщиной. Все родом из Белой Церкви (чудесный городок под Киевом на речке, кажется, по имени Рось).

Канву повествования помню очень хорошо: все девки в семье удавались красивыми, работящими и домовитыми («Ик, нет, спасибо, я больше не хочу пирожок. И с черникой не хочу. И с вишней. Нет, очень вкусные! Нет! Нет, не могу больше!»).

А все мужики получались пьяницы, дебоширы и хулиганы. Или, в крайнем случае, «на сухой ноге и дурачок с детства» – это про одного из дядьев. Пьяницами были отец и дед, зятья-кумовья и прочие многочисленные родственники по мужской линии. Прадед спалил по пьяни хату и ушел к чужой женщине, оставив на пепелище кровиночек с супругой. Супруга выжила и превозмогла – но не об том речь: все, все по мужской линии оказывались либо крайне «неудачные», либо «порченые». Кто не отсидел, тот по пропащим бабам бегал с бутылью наперевес. Кто не бегал, тот лучше бы бегал. Муж одной из сестер уже двадцать лет с дивана не слезает – больной.

– Зато водку жрать здоровый! И детей колотил раньше, и Вальку – на то силы были!

Две сестры разлетелись из Белой Церкви кто куда по свету, перед тем озаботившись тем, чтобы выйти замуж за алкоголиков, и вырастили на чужбине сыновей – тунеядцев и хулиганов. Третья сестра – то ли близнец, то ли погодок – осталась в родном городке, «долго перебирала», наконец вышла замуж за тихого парня – попала в яблочко, оказался тихий пьяница: «Домой придет, дома уже налижется и спит, его и не видать. Неплохой человек, но слабый». У сестры родились девочки, по семейной традиции «удачные» – и в школе, и везде первые.

А у моей попутчицы не родилось вовсе никаких детей. Про мужа по малолетству мне стыдно показалось спросить. Вот она и жила рядом с сестрой, ее мужем, который в вековой спячке под парами коротал время жизни, пока окончательно не спился, и ее дочками: «В детстве они даже меня с матерью своей путали, так я их любила, баловала».

И тут сестра задумала еще ребенка родить. УЗИ тогда не придумали, сестры как-то обреченно ждали, чем, вернее кем, наградит Господь: умница-красавица, толстая коса, в дневнике одни пятерки или алкоголик, хулиган и вообще прости господи – другие варианты не рассматривались на основании сурового жизненного опыта.

– Я даже в церковь ходила, просила, чтобы девочка. А родился мальчик. Как этот Мишка-то наш родился, маленький, красненький, так я поначалу даже и заплакала, и глядеть не хотела – так мечтала, чтобы девочка. Натерпелись от мужиков-то, чего уж. Еще отец нас лупил смертным боем, как выпьет.

Так вот, встречаю я их из роддома – родственнику своему, отцу Мишкину, нести не дала, он уже тогда слабый был на ноги, сама приняла конверт. Несу и Надьке своей, значит, сестре, и говорю: мне был насчет этого Мишки такой знак, что этот твой Мишка очень далеко пойдет. Очень далеко пойдет! Сестра тяжело рожала, слабая была, говорит: «Чего ты, совсем уже?!» – а я на своем: был знак! Такие знаки просто так не даются, слушай лучше меня, я знаю!

И как ни приду к ним в дом с тех пор или они ко мне, все твержу: «Этот Мишка у вас далеко пойдет, вот узнаете еще, вспомните! Это мне знак был! Я вижу!»

– Мишка, – говорю я ему, – ты далеко пойдешь, понял? Далеко! Дальше всех!

И в школе тоже всем подряд говорила: этот мальчишка у нас далеко пойдет! Поняли?! Далеко! Завучиха его со мной в одном классе училась, так мы с ней чуть не подрались из-за Мишки.

– Он-то далеко пойдет, – кричу я ей, – а ты баба-хабалка!

Извлекается цветное фото огромного, добродушного дяди в чем-то вроде фрака или смокинга на фоне экзотических растений – Мишка вырос и пошел действительно далеко, куда дальше своей родни. По тем временам невероятным образом смог объехать все почти социалистические и даже несколько капиталистических стран, сделал музыкальную или околомузыкальную какую-то карьеру, счастливо женился и сумел-таки прервать невезучую традицию: родил годных сыновей.

– Такой хороший получился он у нас, Мишка, такой хороший вырос! Матери дом купил. А меня все равно больше своей мамки Надьки любит, я вот прямо это чувствую! В прошлый год приезжала, прямо от порога на руки схватил: «Тетенька Наташенька, моя любимая!»

Силюсь представить, какой великан способен кружить на руках мою огромную попутчицу, и не могу, не хватает воображения. Человек этот, по моему разумению, головой должен упираться в облака.

– И прямо вот так всю жизнь, каждый раз, как его видели, так и твердили, что его ждет? Ни разу не пропустили?

– Ни разу. Так и повторяла: я точно знаю, я чувствую! Мне знак был. Дар у меня такой. Все мне верили, знали, что я не обманываю, могу будущее видеть.

– Ой, а можете мне тогда тоже сказать?

– Что тебе сказать?

– Про будущее? Можете сказать, что меня ждет?

Я маленькая, большеглазая и любопытная, ничего не боюсь – и так ведь понятно, что ждет меня только счастье, счастье и ничего, кроме счастья. Но все же хотелось бы послушать сведущего в этих вопросах человека.

Моя попутчица громко смеется: вся колышется, вытирает ладонью рот. Лысый дядька на верхней полке напротив спросонья крякает и чешет сонное пузо. Я смотрю доверчиво, недоумевающе моргаю – чего смешного-то сказала?!

– Ты чего моргаешь, обиделась? Думаешь, я колдунья? Знаки вижу? Да я их не вижу. Просто любила его очень, вот и говорила. А он и поверил...