Ехидная игра времени

В своем взрывном запале мы еще в отличие от времени не знаем, кто в нашем споре дурак, а кто подлец. Наталья Гончарова. Часы

Время, несмотря на свою эпическую безучастность, не пройдет ни мимо, ни бесследно, ни незаметно. Однако, проходя, оно даже для проформы не скажет «разрешите пройти», оно вообще никого ни о чем не просит и не спрашивает. Носильщик на вокзале – и тот пусть безразлично, пусть шарманно, но выкрикивает свое: «Дорогу! Берегись!» Время не церемонится. Оно грядет напролом. Не пропустит и не уступит, всегда заденет, будет, длясь само, нас коротать, пока так или иначе мы не примем его условия. Условий же у него раз и обчелся: баш на баш. «Вы мне всё – я вам ничего». Точнее, не вам, а тем, кто после вас останется. Если останется и если после вас. Хотя какая разница в конечном итоге, кому достанется от нас ничего? 

Мы нелепы, когда пытаемся остановить прекрасное мгновение, оно же обыкновенный гламур: когда оно у нас есть, оно уже потеряло всякую ценность. Смешны мы и когда торопим время: оно и так впереди. Иногда, правда, оно напомнит нам о нас, но без энтузиазма, редко, смутно и смурно. Да что нам: мы и понять-то этого, как правило, не умеем. Напротив, пока оно мастерски выжигает на нас японские веера да разукрашивает с ног до головы в вечно актуальный принт а pois bruns, для контраста высветлив нам личный антураж, мы можем как раз воображать себя заправски прожигающими его. 

Кстати, контрасты. Если время за чем и проводит себя – так это за игрой в них с нами. В них одно на фоне другого выглядит до парадоксального ярко – настолько, что рябит в глазах. А мы любим парадоксы: контрасты, взаимно дополняя друг друга, взаимно друг друга и исключают. Оставить их вместе – дадут всё, а убрать обоих – дадут ничто. Лежит этак под ярким солнечным светом на белом листе бумаги небольшой одноцветный кружок, и мы счастливо щуримся. Время смотреть на этот кружок – и время вдруг его убрать. На бумаге останется контрастный первому цвету «след» от этого кружка. Время убрать и лист – на том же месте останется черный провал – ничто. Ехидная у времени игра, не правда ли. 

И половин-то у времени вопреки семантике бесконечное множество. Пока есть любая из них, до второй половины дойти всегда можно хотя бы потому, что известен путь: через время. Поэтому безвременье и опасно – мы тут же теряем и путь, и другую половину. Как невесомость – это своего рода облыжка массы, так безвременье – времени: они никуда не деваются, только мы их не ощущаем, вплоть до потери реальности. Или это реальность теряет нас? Как бы то ни было, и там не время умалимо, но всё так же мы, и никакого контраста.

Пока же мы молоды, куча-мала со временем доставляет нам много радости. Мы воображаем, что мы с ним сверстники, что ухаем вниз, чтобы вновь забраться вверх, и ради захватывающего дыхание катанья мы беспечно тянем и тянем свои саночки на лысое взлобье рождественской горки. «Усилия стоят потраченного времени!» – весело и беззаботно шагаем мы. Мы не замечаем, что это время уже тратит нас, и не унимаемся: «Устану – время подождет, – пока нам вновь захочется с ним посостязаться, – куда оно денется?» И верно: время же всегда есть. Только не у нас, просто мы пока об этом не задумывались.

В своем взрывном запале мы еще в отличие от времени не знаем, кто в нашем споре дурак, а кто подлец. Получив от него несколько первых затрещин на заре нашей юности мы, с беспутным интересом глядя на то, как оно нас шутя калечит, твердим заученное с детства, как заведенные: «Время лечит». О, и еще как! Оно лечит так, что мы и уколов его не чувствуем. Бывает, правда, что и это – до поры до времени.

Пир духа постепенно иссякает, и мы потихоньку начинаем выдыхаться. Чуть сбавив обороты, мы обнаруживаем себя перед временем, как перед кривым зеркалом. Не придавая пока этому большого значения, мы смеемся: надо ж, урод-то какой. А ну-ка повернемся этак-то. И так смешно. А сзади глянуть? И сзади обхохочешься. Но ничего, надо просто отойти, смахнув умильные слезинки, и, по-моэмовски театрально подтянув живот и выставив подбородок, уверенно и бесновато убрать кривое лишнее. Бравурности еще поддаст откуда-то берущееся в такие минуты сознание того, что «время не упущено», «время в запасе», «время работает на нас».

Оно и не думало работать. Оно, как нам, все еще бесшабашным, кажется, пока идет рядом с нами. Напрасно те, кто, сам того вряд ли желая, нас в нем обогнал, пытаются втолковать нам несколько простых истин. Что время не ждет, что не надо пытаться его удерживать или держаться за него, что оно не идет, но уходит и таки уйдет, но относиться к нему надо бережно и внимательно, чтобы после не было мучительно больно и так далее. Но кто их слушает, тех, что впереди и вопреки правилам игр как раз поэтому нам, как нам кажется, проигрывают?

Невдомек тем, кто еще только вступает на путь опрошливания своих борьб, что разница  между ними и теми, кто впереди них, не в том, чей выигрыш – у времени не выиграешь и мига, – но в том, что вторые свое прошлое уже прожили, а первые свое – еще нет. Оно же, это прошлое, тем временем – есть. Именно «тем»: «не того» времени не существует. Оно только «то» и есть – и оно только то, что – нас, а не нам.  

Внезапно мы начинаем ощущать его разбег. Мы вдруг забываем то, что раньше чтили, вдруг покрывается патиной то, что прежде было чисто и ясно, как улыбка младенца. Мы вдруг не обнаруживаем веселости – говорливой, строптивой и навязчивой нашей спутницы. Разогнавшееся время ее не жалует: оно прощает ее шалости лишь молодости да деменции. Так, кривые зеркала неожиданно остаются в прошлом. 

И хотя мы и теперь слышим смех, исходит он не из нашей груди. Он раздается как будто отовсюду. Это вневременно лопается на смертоносные, как таджикский хлопок, клубочки памяти небренное и довольно злонравное время, имени которому мы, боязливые и податливые люди, в нашем подобострастии и суеверии никак окончательно не подберем. Это не мешает нам, однако, оспаривать друг у друга это невыразимое имя. Так время и проходит.

Увидав, как время, ускоряясь, бежит во всю прыть, мы, несколько умудренные, не пускаемся с ним вскачь наперегонки, но принимаем соломоново решение: засесть в засаду и ждать, пока оно вернется, сделав круг, как лошадь на ипподроме. Чтобы обмануть его, мы пьем аперитивы и дижестивы, курим, проделываем много механических движений, разговариваем на отвлеченные темы, флиртуем, загадываем на падающий лист, подумываем, наконец, о дороге домой, но… время вспять все не идет. Мы покамест набрались, конечно, сомнительных манер и искусов – но разве мы обманули время? Выгадать время невозможно так же, как и подогнать его: оно не возвратится, оно только однажды придет. Один-единственный раз. За нами. 

А пока мы начинаем догадываться, что в стремлении не тратить время зря, мы, кажется, его постепенно убивали. Глядели ему вслед – а оказались перед собственным дорьян-греевским портретом. Поглядевшись на него – себя, мы опасливо осознаём, что ведь, пожалуй, оно нас, во всем нашем безобразии, бахвальстве и жеманности, терпело все те годы, пока мы его напрасно выжидали. Не думали, не гадали – а время нас претерпело.

Мы думали, оно летит в выси, а оно нас диким гусем несло от себя к себе: к настоящим, невоображаемым и неидеальным. Нам казалось, оно утрачено бесповоротно – а оно всё то же и всё там же. Мы полагали, наконец, что мы современны – а мы просто своевременны, как любой мерный своей периодичностью процесс.

У времени нет столь любимого нами контраста, но у него есть балласт – масса. Бремя времени. Освободимся от нее, отринем бремя – тогда и сыграем его игру и пойдем, наконец, с ним в ногу. Но поскольку угнаться за временем нам все равно невозможно, то и торопиться нам, право же, незачем. Хоть это-то мы со временем понимаем.