Без фронтира и певцов

Между небом и тайгой так морозно, что хоть вой. Фото © РИА Новости

Но мы предпочитали раздувать собственное, бардовское пламя: «Снег над палаткой кружится...», «А я еду, а я еду за туманом…»

Ибо власть предлагала героику без свободы: за каждым героем непременно должна была маячить руководящая рука партии. А шагать под ее дудку не хотелось даже в том направлении, куда нас влекло, ибо романтический герой должен в какой-то степени пребывать в противостоянии с начальством, он не может покорно вписываться в предписанные рамки.

Своим занудством и ложью советская власть не сумела до конца уморить северную романтику, но она не позволила родиться преданному ей романтическому герою ни в литературе, ни в кино. Главными певцами Севера при всей необъятности наших северных просторов сделались не российские писатели и художники, для чего были решительно все основания, но американцы Джек Лондон и Рокуэлл Кент. Как мы упивались звучанием этих слов: белое безмолвие…

И какой восторг нас охватывал, когда мы замечали, что на Севере каждый предмет действительно окружен светящимся ореолом, как у Рокуэлла Кента.

С первых же шагов решительно все вызывало восхищение. Только что в Ленинграде была жара, и вдруг – чугунный снег, облупленные блочные здания на бетонных сваях, обшитые досками толстенные трубы, напоминающие бесконечные, попшикивающие паром бочки (вечная мерзлота не приемлет тепломагистралей), уложенные на козлы вдоль пары центральных улиц. А в поперечных переулках чернеют бревенчатые бараки на низеньких колодезных срубах, да еще реденькие балки, вагончики на полозьях, изнутри обитые оленьими шкурами. Среди этих роскошеств даже на жалкий советский классицизмик двухэтажного желтого исполкомчика ложится отдаленный отсвет красоты. Все-таки те, кто его слепил, что-то слышали про Парфенон или хотя бы слышали от тех, кто про него слышал. Но Север, Север-чародей – никакого советского занудства, никаких справок, приемных часов – сразу же кабинет главного архитектора, свойского мужика в байковой свекольной ковбойке, всего лет на десять-пятнадцать нас постарше, все по-свойски рассаживаются где придется, включая пол и подоконники, всем разливается по стакану зеленоватого «Горного Дубняка» (на целый день душистая отрыжка), и главный архитектор осуждающе указывает на строительного босса: «Не могу смотреть, как он пьет. Выпьет и вместо закуски три раза крутит ручку арифмометра».

Все решается, не отходя от кассы: сейчас дадим вам прораба, с ним начнете собирать бревна на берегу, потом из них же строить, а пока спать будете в конторе на столах – годится? Годится.

Появляется сильно поддатый золотисто-кучерявый прораб с мордовскими скулами Лешка Косов, пара-тройка последних «Дубняков» на дорожку, музыкально бренчащий, словно ксилофон, дощатый тротуар, по которому нужно идти посередке и по одному, иначе может внезапно взлететь плохо прибитый конец почерневшей доски, о который споткнется тот, кто идет рядом или следом. И, конечно же, необозримый штабель бревен, который в вышине ворочают толстыми жердями не по-хорошему веселые парни в ватниках…

Лешка сурово сообщает им, что должен заглянуть в кузницу – там вчера его пацана обидели. «Зови их сюда, мы их по баланам покатаем», – веселятся парни, но коренастый крепыш остается торжественным, какими бывают лишь очень глупые люди в предпоследнем градусе опьянения. Он скрывается в длинном сарае, в глубине которого что-то вспыхивает, и выходит оттуда еще более непримиримым с красным пятном на скуле.

Великая сибирская река – не поверишь, что это река, – ее полированная сталь так явственно вздувается и уходит за горизонт, что становится очевидным: за горизонтом синеет не другой ее берег, а именно горы на другом, невидимом берегу. Внизу на водной глади стынут океанского размаха, но совсем не впечатляющие в сравнении с рекой сухогрузы; справа под ногами виднеются портовые краны, пред лицом этого величия тоже держащиеся очень скромно.

Сверкающий ковром пустых бутылок чугунный снег на длинном спуске прорезан глубокими руслами весенних все-таки потоков, рвущихся из-под казавшегося нерушимым наста к речной шири из-за невозможности устремиться в глубину. Через самый мощный мини-Терек уже переброшена двустволка схваченных скобами ободранных бревен, и Лешка Косов, которого «Горный Дубняк» безжалостно мотает из стороны в сторону, ни мгновения не поколебавшись, устремляется на этот Чертов мостик, чтобы тут же оказаться по пояс в воде, в сущности, жидкой грязи. Непреклонно борясь с течением, Косов пересекает стремнину и выбирается на четвереньках на полулед-полуснег. С него льется чистейшая грязь, но он не желает и слышать, чтобы отложить экспедицию. «Р-р-русские не сдаются!» – рычит он и, мотаясь, оставляя за собой грязевую дорожку, пробивается-таки к тарахтящему трактору, катающемуся своими огромными задними колесами и очень несерьезными передними по оттаивающей гальке, по которой разбросаны полированные опаловые льдинищи размером с опрокинутый платяной шкаф, толщиною упирающиеся в подбородок. Отбившиеся от сплава бревна тоже усеивают берег, докуда достает глаз.

Матерый шабашник апельсинно-рыжий Анатоль, закончивший курсы стропалей, по-быстрому показал, как набрасывать лассо из мазутного троса на бревно, а потом крепить трос к могучему крюку на тракторной корме (казалось, ты перетягиваешься с трактором, но в последний миг нужный узел затягивался, и всю тракторную силу брало на себя захлестнутое тросом бревно). Штабель рос так быстро, что усталость ощущалась скорее недоумением, почему все труднее бороться с трактором и все мучительнее сжимать пальцы в брезентовых рукавицах, – солнце-то за дальние горы все не садилось и не садилось…

Тракторист тоже оказался на сдельщине, и охота на «моль» – разрозненные бревна, отбившиеся от сплава, завершилась лишь тогда, когда трактор ухнул передними колесами в промоину и его обнаженный двигатель предстал выпущенными внутренностями. Как странен был спящий мир, над которым сияло низкое солнце! А как сладок сон на сдвинутых канцелярских столах, к которым выходили на разведку осторожные небольшие крыски.

И тут невольно всплывает вечная тема: зачем люди едут на Север – за деньгами или за туманом и за запахом тайги? Очень глубокий выбор – живет человек, чтобы есть, или ест, чтобы жить. Да, разумеется же, все материальное для человека только средство для целей психологических, если только речь не идет о несчастном, раздавленном болью или ужасом. И если даже человек варит суп исключительно для того, чтобы его съесть, то обеденный сервиз он покупает для того, чтобы ощутить себя красивым. Разумеется, на северных шабашках мы желали срубить побольше капусты, как это тогда называлось, но примерно эти же бабки можно было срубить и в Ленобласти, однако об этом и подумать было нелепо. Нет, бабки нужно было срубать в диких тундрах, спать в бараках или вагончиках-балках, пожираться мошкой и комарами-«вертолетами», а потом прокутить половину капусты за два вечера, а на вторую половину купить у фарцовщиков джинсы «Вранглер», – вот это было по-нашему. Мы крутые – вот за что шла борьба, мы не хуже героев Джека Лондона и Рокуэлла Кента, раз уж российскую романтику советская власть загнала в комсомол, откуда та предпочла эмигрировать хоть в Америку, как это бывало не только с эстетическими, но и с политическими диссидентами.

Даже советская запущенность в этом мужественном мире казалась романтичной – черные растрескавшиеся бараки, серые бревна, балки, облезающие шелудивыми оленьими шкурами. Но вот привезти любимой девушке обшитые вампумом унты из оленьего меха – это было нарядно.

Дома там рубили на сваях – на «запариваемых» (запаиваемых) в вечную мерзлоту бревнах. На земле – на вечной мерзлоте, – начиная с глубины лопатного штыка, лом оставлял лишь полированные вмятинки. Зато прижатая к ней соплом водопроводной толщины труба, из которой свищет перегретый пар, обращала мерзлоту в грязевой гейзер, булькающий пузырями в кулак величиной. А бревна-сваи в этот двухметровой глубины сосуд раскаленной грязи вгоняют «бабой» – мясницкой колодой, воздетой на две полированно-ржавые рукоятки.

Для добывания перегретого пара использовался полупаровозный котел в балке, где мы с плотником Юрой (бритобородый русский богатырь в брезентовой робе) регулировали давление безо всяких там котлонадзоров. Стрелка замызганного манометра и при холодной топке стояла далеко за смертоносной красной чертой, а вместо положенных опечатанных клапанов с одной стороны была подвешена на проволоке стальная труба, с другой – половинка кухонной плиты. Если балок начинало трясти, нужно было приподнять плиту рукой, пар устрашающе свистал, превращая балок в прачечную, – и все приходило в норму. «Взорвется – так и мы вместе с ним», – утешал меня Юра.

И это был северянин вполне респектабельный – с паспортом, пропиской и трудовой книжкой. А вот водку на Енисее мы разгружали с наисвободнейшими людьми нашей страны – бичами. Без них на тогдашнем Севере было не обойтись. Интересно бы узнать – на сегодняшнем Севере дело обстоит иначе? Может быть, уже появилась возможность привлекать людей к работе и жизни «на Северах», уже не приплачивая им дополнительной свободой и правом на большую бесшабашность, чем это дозволяется «на материке»?

Не знаю, очень давно не встречал северян ни на экране, ни на страницах книг. Российским Джеком Лондоном по-прежнему не пахнет. И как же скучно без него что-то покорять!

Такой стране, как Россия, непременно требуется собственный фронтир, который вовлекал бы романтиков и авантюристов и указывал народу зоны роста. Но какой же может быть фронтир без его певцов!