Хвост крючком

Верными спутниками людей бывают не только собаки. Иероним Босх. Искушение святого Антония. После 1490. Прадо, Мадрид

Однажды перед рассветом послышались чьи-то шаги под окнами и стук в дверь – жуткий, как будто по сердцу постучали. Сердце ушло в пятки. Осторожно встаю, чтобы малыша не разбудить, судорожно одеваюсь и телефон ищу: в полицию звонить. Номер, кажется, в блокноте, а где этот блокнот? Опять стук. Негромкий, но отчетливый. Шторку дрожащей рукой отодвигаю – в окне маячит чье-то лицо, темное и жуткое. 

– Соседка, это я.

– Что вам надо? Я сейчас мужа позову.

– Да какой у тебя муж, не пугайся, Коля я! Сосед через три дома.

– Что вам, Коля? Четыре утра.

– Доченька, помираю! Магазин только в десять откроют, я не доживу. Спаси, дочка. У тебя осталась рябиновая? Дочка, спаси, бога ради!

Дядя Коля этот очень помог мне в самом начале моей деревенской жизни, когда вдруг в самую жару насос в колодце сломался. Помню, стою со шлангом, реву, в колодец беспомощно вглядываюсь – что-то там мерцает как будто. Глубоко-глубоко. Как же мы с малышом теперь? Домой уезжать, что ли? На счастье, мимо шел этот самый дядя Коля – под мухой, как всегда, но веселый. Заглянул в колодец, сообразил, в чем дело, поднял насос, размотал своими черными железными пальцами трос и опустил насос поглубже: «Делов-то!» И беззубо улыбается, довольный. Позвала его на обед, и тогда-то он мою рябиновую и оценил. Сегодня пришла моя очередь выручать. Впустила его на веранду, налила настойки – он чуть не заплакал от радости и благодарности. Опохмелился и повеселел: «Ну, я пять минут еще – и побегу».

– Да сидите, сейчас кофе сварю. Все равно уже не усну. Испугали до смерти.

– Ну прости, я ж помирал уже весь, а гляжу – у тебя фонарь горит, дай, думаю, зайду, вдруг не прогонят. – И смотрит так виновато-смущенно, взглядом провинившегося ребенка. Я давно заметила, что в ужимках старых алкоголиков проглядывает что-то детское.

– Я на ночь оставляю свет. В темноте страшновато.

– Ты меня не бойся, дочка. Я не всегда был таким запойным. Раньше просто выпивал, и все. Выпью немного и сплю, а на утро как огурец. Даже не похмелялся. Это я не от хорошей жизни… Трагедия случилась у меня. Тебе мою историю никто из соседей не рассказывал?

И я узнала его историю. Печальную и странную. Вот такую.

– Жил я, значит, с женой, сын у нас тоже, в Москве давно. Волк он – ну из этих, которые на мотоциклах. Весь в черной коже, как чертенок. А уехал в Москву, так домой только на Новый год холодца поесть приезжает и в баню. А мы с женой поросят разводили, она мясо на рынке продавала. И вот был у нас Борька. Не похож на остальных – худой, смышленый. Я его, знаешь, выделял среди других. Эти только жрут, а он все гулять просился, меня как увидит – весь извивается, хрюкает, как собака. Свободы он хотел, любознательный, страшное дело. Ну я его начал дрессировать – у меня же дед в цирке работал. Мне гены передались. Натаскал его на грибы – стал с ним в лес ходить. Идем по деревне – тогда все местные еще были, дачников мало. Это теперь только летом живут, а тогда еще полная деревня народу. А мы идем, такие вот орлы, я впереди, и Борька за мной – длинный, худой, избыток сил у него был, иной раз как припустит вприпрыжку, хвост набок, уши прижмет – ну кино и немцы просто. Все с нами здороваются, улыбаются. А я на выходе из деревни в киоск зайду, бутылочку вина дешевого для меня и чипсы ему. А потом мы прямо в ельник, вон, видишь полосу елей в окне? Заходишь туда – и такая прохлада, такой запах! Идешь по мягким иголкам прямо по ковру. Там маслят полно, только ищи. Да что маслята, Борька и белые на раз находил. Толковый был, шельма, любил я его…

– Вы, Коля, только без матерщины рассказывайте, не люблю.

– И правильно. Бесовский язык – мат. Это мне знакомый поп говорил. Кто много матюгается, того черти с большим удовольствием к себе забирают. Это им прямо бальзам на душу. Я закурю, можно? Но ты не кури – я вот читал, что в старину при Петре табак народ, знаешь, как звал – адское зелье! Я когда-то читал много, у меня же дед в цирке работал, интеллигент был. Так вот, кто много курит, того черти в ад с большим удовольствием забирают. С этим куревом такие расходы, тут на опохмелку не хватает, а еще на папиросы тратиться. Адское зелье – так и есть. Так вот, про Борю. Стали мы с ним что-то вроде достопримечательности. Соседи всем своим знакомым нас показывали, как мы по грибы идем. Только жена Борю невзлюбила. Черт ее знает, ревновала, что ли. Я же надолго уходил в лес. Ты, говорит, посмешищем стал с поросем своим, ты, говорит, специально предлог находишь, чтобы уйти из дому и напиться. И даже грибы ее не радовали. Ну я, конечно, бывало, в лесу слегка переберу, засну, а Борька-друг сторожит и меня и корзину, чуть что – такой визг поднимал, я и просыпался. Бывало, приходил под утро, жена орет: «Помешался ты на поросе своем!» Она же в пять утра ездила на рынок занимать место. А если я под мухой – кто машину поведет? Просила соседа – Игорька. Тот как подрабатывал? Ходил по деревне и рубил головы курям, скотину разделывал. Я-то раньше сам наших свиней резал, а вот как Борьку приучил – не могу, и все. Вот она его и просила резать свиней и на рынок ее возить, если я пьяный приходил. И как приедет с рынка – мне скандал.

«Ты, – говорит, – никакой, ты это понимаешь? Никакой!»

Да понимаю я, что никакой, я что же – идиот, что ли. Как ругалась мы во дворе, аж свиньи со страху жевать переставали. И только Борька бегает вокруг, хвост крючком, чему радуется? Не знал он тогда, что его ждет, бедолага. Под Новый год она позвала Игорька и зарезала Борьку. И ничего мне не сказала. К празднику сын приехал, все хорошо вроде. Я держался, неделю не пил перед тем, баню ремонтировал. Чтобы сын попарился – он любит. И вот сидим за столом, речь президента слушаем, а жена холодец подает и так хитро на меня поглядывает и с сыном перемигивается. Тут нехорошо мне стало. Вышел покурить и мигом в свинарник. «Борька, Борька!» – зову его, значит… зову…

Дядя Коля заплакал. Я налила ему остатки рябиновой. Он выпил, успокоился.

– Ну, дальше понятное дело – назло им всем нажрался я так… черт, как никогда, я бы сказал. Неделю не просыхал. Молчал, не говорил с ней, дурой. Ей разве понять, что Борька был для меня всё – я его учил, растил. Перед соседями-то как стыдно было – не уберег порося, дурень. Сыну говорю: как же так? А он мне: ты чего мать обижаешь, пьешь? Завязывай давай. А я ему: Борька же личность был, понимаешь? Я его личностью сделал… А не только жрать… Понимаешь, Дарья. Просто умный оказался, а это нечасто с ними случается, со свиньями… Мне ли не знать. Я еще при Советах на свиноферме навоз чистил. Там с женой и познакомились. Ну да все в прошлом, все прошло, одна водка и осталась. Так потом запои мои и пошли… Не хочу рассказывать. Все пропивал, заначки делал, все как полагается. Жена поскандалила, да и рукой махнула на меня. Сошлась с Игорьком. Ее можно понять. Я-то никакой давно, а он еще в силе мужик. У них теперь ферма. Объединили свои хозяйства. А я ушел сюда вот, к бабке моей, она как раз померла тогда. И с тех пор один. Когда ты спиваешься – все отворачиваются, как от чумы. Все наши знакомые на ее стороне, я во всем виноват. Ну виноват – не спорю. Но порося-то чего рубить? Был у меня, Дарья, один-единственный преданный мне друг. И того съели.

Через неделю дядя Коля пришел ко мне опять, покосил бурьян за забором – всю крапиву, весь борщевик выкосил. А на следующий год я приехала на дачу, а дяди Коли нет. Соседи рассказали, что заметили, что дымок давно у него из трубы не идет. Нашли мертвым на лавке, под тулупом. Говорят, что печка у него в бане была старая, наверное, угорел. Или паленой водкой отравился.

Я пошла к его дому, но не смогла на него смотреть, отвернулась. Над рыжим светящимся полем золотом горел закат. Облака, похожие на семейку ежей мал-мала-меньше, ползли по небу, растягиваясь и сливаясь в одну пушистую полоску. За день нагретая солнцем, майская прелая трава пахла так, что хотелось плакать. Я вспомнила, как он говорил, что за водку, за адское зелье и бесовский язык попадет к чертям. Не верится. А верится скорее, что на том свете он сейчас бродит по небесному ельнику и собирает маслята со своим Борькой.