Лучший выход – всегда насквозь

Он принадлежал не только одной стране... Кадр из телефильма «Прогулки с Бродским». 1993

– Фьори? Фьори? А дестра?

Я знала, что к нему надо идти «а синистра». Может, где прочла, указателей от руки еще не было. Фьори (цветы по-итальянски) оказались «а дестра», что означает «направо», а «налево» – «а синистра», прямо сквозь все «отделения». В Венеции. На Сан-Микеле. 

Итальянские слова забыла от волнения. Это был необходимый для одного раза и чисто формальный для вечности шаг – прийти, постоять, подумать.

Бродского я обрела в свои лет 19, наверное, и с тех пор так оно и осталось, только расцвечиваясь деталями. Он cтал моим Вергилием. Другие проводники по ту и эту сторону – лишь попутчики. Наверно, потому отважилась в свои 24 ему написать – сказать единственное, что было необходимо. С дрянно-ранними стишками, где глагол рифмовался с глаголом, а «любовь» – с «вновь». И – ответил, и благодарность за стишки была важнее другой. Он сказал тогда важное прозренческое в том письме.

...При его жизни я большей частью чувствовала, как он может поступить, – например, знала, что он не вернется, потому что Эней не возвращается, так как дорога не приводит обратно. Я жила вдали от всего, и у нас наступили наши 90-е, с отсутствием электричества, газа, отопления, воды, суточными очередями за хлебом, трассирующими пулями, звуками пушек, той самой тбилисской войной, разгулявшимся криминалом, полным отрывом от внешнего мира. Но странным образом долетали самые разные материалы и сведения о нем. Со всех сторон до меня доходили статьи, работы, стихи… Почта не работала, присылали с оказиями. Словно вселенная открылась, как обычно происходит, если выбираешь свою, единственно верную дорогу. 

И совпадает все: сновидения, догадки, собственные шаги с тем, что однажды выбрано или выбрало тебя. Диссертация, научные конференции, поездки и встречи сопровождали главное – дорогу, по которой шла и на которой встретила его.

– Кто сказал, что он великий?

А действительно, кто сказал? Как определить? Степенью языковой неизбежности, когда после него уже невозможно как до него? 

Этот вопрос мне задавали уже через пару лет после его смерти, на защите диссертации. Первой и, видимо, последней в Грузии.

– А-а... Э-э...

Ну что ответишь?

История на самом деле смешная. И люди в ней участвовали неординарные. Русские филологи, преподающие в университете, не давали защитить диссертацию, будучи незнакомы не только с Бродским, но и с новейшими достижениями научной и псевдонаучной мысли. В лучшем случае хорошие люди-профессора, царствие им небесное, просили для начала почитать его стихов десять. В худшем величие оспаривалось даже на защите. Но до нее еще надо было дожить. 

Для кого-то Поэт стал Вергилием. Гюстав Доре. Данте и Вергилий в девятом круге ада. 1861

Дальше началось: «А я говорю: «Весна!» – говорю», а мне говорят: «Ну и что же!» Завкафедрой кулаком стучала по столу: «Будьте как все!» («Будькаквсе» – отзывалось еще долгим эхом на любой работе в любой организации, редакции, в любом коллективе, в любом религиозном окружении, «будькаквсе» витало знаком великого загадочного пелевинско-сорокинского корпоратива. У меня не получилось.) 

Тогда после заседания кафедры многие, слегка смущаясь, отводили глаза, или подходили с какими-то фразами, лексика противоречила извинительной интонации или координировалась с ней. Постмодернизм начинался...  

Бродский – именно тот случай, когда публичное признание в любви обесценивает эту самую любовь, потому что любовь – дело всегда личное и интимное и внешне выражается исключительно поступками. С ним всегда знаешь правильный путь. Куда ни вел бы – приведет. В конце концов, the best way out is always through, любил повторять он слова Фроста. Лучший выход – всегда насквозь. Потому что одно дело – обходить, стоять, плыть, другое – продраться сквозь ситуацию и выйти совсем другим человеком. Стихотворение – продирание сквозь, что на выходе тебя делает – должно делать, во всяком случае – другим.

Вы замечали, что обычно прав идущий не в ногу? Вся рота идет неизвестно в каком направлении, но чаще – в пропасть, а один идет иначе, иногда и на Крест.

Примерно такой путь у поэта, а человек, в тело которого помещен поэт, писатель, пытается угнаться, и далеко не всегда успешно. Спотыкается, падает. И выступает на том или ином съезде, подписывает расстрельные списки, бездарные письма, не принимает, не говорит, не поступает или поступает... Но его вытаскивают его же произведения, хотя они не индульгенция.  

Антон Палыч Чехов однажды заметил, что «то, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, есть нормальное состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть». При чтении/написании стиха мы испытываем примерно то же самое. Если мы все похожи на то, что любим (Сол Беллоу), что читаем и на что смотрим (Бродский), то есть куда расти. Стихотворение – максимальное существование человека на осознанном пределе его возможностей.

Он принадлежал большему, чем страна, а мировая культура приобрела еще одного великого поэта и мыслителя, лишенного разного рода провинциальности и не вошедшего в убивающее личность поле конформизма. По степени беспощадности – истина разве гладит по головке? – по глубине прозрений и мыслей, по умению сдирать покров и пелену, иногда с кожей.  

Метафизика требует эмоционального мужества (да и нравственность тоже...). Дело поэта – никогда не останавливаться. Метафизическая топография поэзии тем и хороша, что ей не видно конца. Иосиф Бродский дал каждому «отдельному человеку» самый главный урок из всех возможных – всегда есть дальше.

Писать о любимом поэте – писать о том, кем стал после него, насколько он неизбежен, а не о его биографии и жизни.

...Венеция жила в нем, он жил в ней – может, гулял уличным котом, как и хотел? Отъезжая от острова Сан-Микеле, мимо вечной набережной Неисцелимых, мимо церкви Иль Реденторе, которая с тех пор зависла на моей стене молчаливым фото, по водичке, сливающейся по цвету с небом, слегка разъединенной с ним живописью венецианского берега, я чувствовала его отсутствие как присутствие и знала, что отражает вода.