Кровавый вечер в Альхемеси

Жестокая хореография убийства как развлечение масс. Фото Reuters

Моя подруга Таня живет в Валенсии. Ее балкон выходит на пальмовый бульвар. Бульвар заканчивается морем, а начинается старым собором. Во время полуденной мессы прихожанки так энергично обмахиваются веерами, что кажется, будто собор наполнен огромной стаей птиц.

Вместе с Таней живет ее парень Мигель. Он ходит по дому с голым торсом и постоянно что‑то готовит на кухне – картофельную тортилью или черную паэлью – под звуки бесконечного футбольного матча на плазме под потолком. Когда дело идет к голу, Мигель перестает помешивать в сковородке и кричит, задрав голову:

– Шевели ногами, жирный ты окорок!

Все остальное время, если Мигель не смотрит футбол, не ходит на работу и не готовит, они с Таней обнимаются. Или пьют вино, или едят, или все одновременно. А я греюсь у чужого огня.

И этот чад с кухни, и звуки футбола, и плотный солнечный воздух с застывшими в нем пылинками, и разноцветные ряды фруктов в пакистанской лавке напротив – вся эта жизнь так густа и вещественна, что кажется, ее можно переминать в пальцах.

…Каждый день Таня придумывает для меня развлечение. Мы уже видели квартал, где Альмодовар снимал «Дурное воспитание», были в Музее оловянных солдатиков и танцевали в клубе с музыкальными автоматами. А сегодня она говорит:

– Нам надо сходить на корриду.

– Я никогда не видела, чтобы кого‑то убивали, – предупреждаю я.

– Я тоже, – говорит Таня. – Но смысл же не в убийстве, а в искусстве. Коррида – это такая жестокая хореография. Кровь, солнце, праздник и смерть...Театр жестокости под открытым небом. «Фиеста» Хемингуэя! 

Таня училась в аспирантуре на искусствоведа, поэтому она умеет подводить культурные пласты.Мы допиваем «Риоху», нетрезво размышляя о жестокости в искусстве, и бронируем билеты на единственную корриду, которую удается найти в округе – в пригороде Валенсии, Альхемеси.

– Быки – это весело, – говорит Мигель. – Там будет выступать Гутьерес. Интересно, сколько ушей он получит. Самое веселое, когда в публику бросают ухо. В прошлом году я его поймал. Оно было еще теплое.

…Накануне корриды я не могу заснуть. Окна моей комнаты выходят в колодец. В нем плавают запахи жареного мяса и многоквартирные, размноженные эхом, голоса. Сегодня ночью у жителей над нами вечеринка. Они хохочут и роняют посуду. Кажется, целые ящики вилок и ножей. Я слушаю звуки вечеринки и чужой смех.

В последнее время у меня проблемы с чувствами. Меня ничего не трогает, не вызывает переживаний. Собственно, я иду на корриду именно по этой причине. Я хочу проверить – сможет ли подобное зрелище задеть меня за живое… Наверное, в этом есть что‑то непорядочное, как в стариках, которые подглядывают за влюбленными, чтобы пробудить в себе вкус к жизни.

Звуки в колодце стихают. И я засыпаю с неясным чувством вины.

…С утра Таня в плохом настроении. У нее задержка третий день. В электричке мы едем молча. Низкорослые пыльные домики за окном сменяются промышленной зоной, оливковой рощей, мостом через сухое, покинутое рекой русло.

– Знаешь, что мне всегда нравилось в моей жизни? – спрашивает вслух Таня. – Что я в любой момент могу ее поменять. Выгнать Мигеля, продать квартиру, переехать в другое место. А ребенок – это то, что нельзя отменить. Точка невозврата.

– Может, ты еще не беременна...

Таня качает головой.

– Я чувствую. У меня организм работает, как часы.

– Ну... Мигель красив, как бог, ты умна, как дьявол. У вас получится прекрасный ребенок.

– Достань лучше пиво, пока не остыло.

– А тебе можно? В твоем положении...

– Быстро гони мое пиво, – шипит Таня. – Я не собираюсь рожать.

…Когда мы приезжаем в Альхемеси, весь город уже пьян. Двери баров распахнуты, а уличные столы заставлены грязной посудой. Сытые толпы стекаются к арене – женщины с бумажными цветами в волосах, мужчины с выпивкой и дети с силиконовыми рогами на ободках.

Мы немного заражаемся кровожадным возбуждением толпы и покупаем в палатке веера и красные бумажные розы.

Арена устроена на небольшой площади города – между колокольней, городской ратушей и жилыми домами. На балконах, крышах и деревянных трибунах толпятся зрители. На арене равняют граблями желтый песок, как будто готовят площадку для пляжного волейбола.

Под звуки марша по арене проходят все участники зрелища – матадоры в обтягивающих костюмах, расшитых золотом, бандерильеро в треуголках, пикадоры в шляпах и с длинными пиками...

Бык врывается на арену внезапно, так что мы не успеваем понять, откуда он появился. Огромный, темно‑серый, с клеймом на боку. Бык бестолково носится по кругу, вонзаясь рогами в деревянные ширмы, за которыми прячутся бандерильеро с плащами.

На другом конце арены появляется пикадор на бронированной лошади. Бык с радостью бросается ее атаковать, но увязает рогами в толстой поролоновой попоне. И пикадор, пользуясь замешательством, втыкает ему в спину копье. Зрители рукоплещут и кричат: «Оле!»

Я чувствую себя соучастником какого‑то ритуала. Вечернее солнце печет голову, делая все происходящее безвременным и полуреальным.

– Коррида – это карнавализованное жертвоприношение, – эхом звучит Танин голос.

На арене появляются бандерильеро, они дразнят быка плащами, а затем по очереди втыкают в него несколько копий с лентами.

К моменту выхода матадора бык истекает кровью и тяжело дышит. Так что Гутьерес с трудом заставляет его сделать несколько набегов на мулету. После каждой фигуры он резко запрокидывает голову и требует аплодисментов.

Бык стоит на середине арены так прочно и твердо, что становится ясно – с этого места его унесут. И Гутьерес, понимая это, делает пижонский трюк – встает на колени в полуметре от быка, наклоняет голову и смотрит зверю в глаза. Это производит на публику впечатление. На противоположной стороне трибуны поднимается команда болельщиков в одинаковых майках и скандирует: «Оле!» Дети свистят. Кто‑то бросает на арену веер.

Звук трубы провозглашает, что финальная терция истекает. Матадор достает из‑под мулеты шпагу, прицеливается и погружает ее между лопаток быка по самую рукоятку.

– Он должен убить с одного удара, – шепчет Таня.

Но бык остается стоять.

Солнце спряталось за колокольню, набросив на быка длинную тень.

Я закрываю глаза, а когда открываю – окровавленный зверь лежит на песке. Рабочие привязывают его за рога к упряжке. И два низкорослых мула увозят мертвую тушу с арены.

…Центральная улица еще пуста. В дверях баров стоят хозяева, кто‑то вытирает столы, поджидая гостей. Коррида закончится через полтора часа, когда матадоры убьют оставшихся четырех быков. И после зрелищ люди захотят хлеба и вина. Мы присаживаемся в одном из заведений и заказываем текилу.

– Ты как? – спрашивает Таня.

– Какое‑то гадливое чувство. Не понимаю, почему это средневековье вообще существует.

– Просто у испанцев другое отношение к смерти. Нет такого барьера между жизнью и смертью, как у нас, – говорит Таня. – Они очень земные.

Я выпиваю текилу, но тягостное чувство не проходит.

– Может быть, дело в солнце, – продолжает Таня. – От холода материя сжимается, а от жары расширяется. Вот, допустим, в России холодно, и люди уходят в себя, в свои саморефлексии. Как ты, например. А здесь наоборот. Солнце, все цветет, растет, расширяется. Здесь вообще нет пустого места. Все чем‑то заполнено. И смерти нет. Материя просто переходит из одного качества в другое.

Я замечаю, что ее стакан с текилой остался нетронутым.

– Наверное, я пас, – говорит Таня. – А то еще родится с хвостом.

Я выпиваю текилу, и мы идем к электричке.

…У станции нас обгоняют две юные девушки на электросамокатах. Они останавливаются перед нами, перегородив дорогу. К рулям их самокатов привязаны таблички «Basta! No mas corridas de toros!». Девушки достают баллончики, поливают нас извилистой струей красной аэрозоли и, громко прокричав свой лозунг, уносятся прочь. Все это занимает несколько секунд. Таня кричит им вслед испанские проклятия. А я смотрю на свои красные руки и вдруг чувствую, что меня отпустило. Как будто это символическое возмездие что‑то уравновесило внутри.

…В электричке мы запираемся в туалете и пытаемся отмыть краску.

– Эти зеленые совсем оборзели, – говорит Таня.

– Я думала, мы теперь против корриды.

– Я не говорила, что я против. Я говорила, что больше на нее не пойду, – говорит Таня. – Мой ребенок будет испанцем, как я могу быть против?

Таня беззастенчиво устраивается над унитазом, а я выхожу в салон.

Вагон электрички совсем пустой. Я смотрю на свое отражение в окне, на слипшуюся красную прядь волос.

Таня возвращается из туалета какой‑то растерянной.

– У тебя есть прокладка? – спрашивает она.

– Нет. Но я тебя поздравляю.

Таня пожимает плечом. И всю оставшуюся дорогу мы едем молча.

Валенсия-Москва