Ода к хурме и Еревану. В первый день почти-выхода из почти-карантина

Древний храм Севанаванк возле озера Севан. Фото Эдуарда Канканяна

Свершилось. Теперь и в любой день наш дом может отправиться на прогулку в любое время, безо всякого расписания. Я знаю, что я сделаю утром. Я поеду на Дорогомиловский рынок. Я пойду по нему легкой походкой от бедра. Я пойду с большой сумкой и гармошкой маленьких, сложенных в квадратную стопку. Я пойду за ритмом ароматов, за темпов вкусов, за мелодией форм.

Я пройду весь подиум красных рядов, поверну налево и остановлюсь. И поклонюсь моей ненаглядной, так долго жданной вяленой хурме. На Дорогомиловском рынке лежат рядом два вида хурмы -- из Мингрелии и Армении. Мингрельская округлая, чуть пухлая и нежная. Там еще теплится ласковое зугдидское солнце. Мягкий, нежный и тонкий вкус, удивительный баланс сладкого и кислинки.

Армянская хурма высушена в ноль, плоская, надо резать узкими полосками, чтоб подать к столу, но это тоже квинтэссенция божественного вкуса. Такие разные. Напомнили мне грузинский и армянский алфавит. Грузинский – мягкий, округлый, как будто журчит и переливается. Армянский – как будто высечен из камня, как будто цокает. Но оба – музыка. И оба – танец.

Хурма обалденная. Я возьму ее в ладонь и как будто почувствую руки заботливой бабушки в длинном черном платье, черном переднике, черном платке, какие носят мои любимые зугдидские бабушки. Вот она собрала урожай, тщательно перебрала плоды, выбрала те, что подойдут на сушку. Самые вкусные наверняка отложила для ватаги внуков и внучек, а самый сочный точно для любимого внука, отчаянного хулигана, он так пронзительно напоминает ей ее брата-абрека. Женские мингрельские руки. Удивительное, невозможное сочетание в них привычки к труду и изящества. Старинное тусклое широкое кольцо на безымянном пальце. Мягкая улыбка. Благословение-заговаривание любимым родным в дорогу... Потом связала плоды бечевкой, аккуратно развесила. Быть может, переворачивала хурму с бока на бок под сентябрьским солнцем. Потом собрала, сложила в мешок, нежно погладила рукой на прощанье. И отдала перекупщику, который повез грузинский товар, наверняка автобусом, в Москву.

Я расскажу Майке эту сказку за завтраком, мы вдохнем аромат хурмовины, нежно сдавим ее в пальцах, погладим тонкую кожицу, запорошенную пудрой времени и пересылки, включим Хачатуряна и Ойстраха и вспомним путешествие в Ереван.

Резная дверь в Старом городе. Фото Эдуарда Канканяна

В такси встречает фраза-приветствие: «Арарат не видно уже третий день». Нестрашно, успеем, у нас неделя и адрес лофта в центре Еревана с окнами на восток. Ходить, смотреть, чувствовать – я знаю, как нужно влюбить в себя город, чтобы он открыл мне свои сокровища.

Вот лофт, вот почти-закат крупно положен на город. Теперь на улицу. Быстрая перемотка.

Цвета Еревана – розовый, черный, терракот. И цвет граната, его давят на сок на каждом перекрестке.

Ереван – это смесь советского классицизма, сталинок, коробок из 70-х и каких-то мазанок, прилаженных к этим коробкам. В Ереване надстраивают и пристраивают всё – это город вынесенных балконов, гаражей, террас, отдельных входов в квартиры в жилом доме, целых подъездов сбоку и лофтов. Быстрая перемотка.

Русская речь, на которую переходят, если спросить что-то на улице («что это за дерево типа нашего клена, уважаемый?»), мягка и приятна и присыпана мудростью и юмором («Сколько лет вашей девочке? И моей племяннице столько. Очевидно, в тот год девочки выходили особенно удачно»). Где-то русская речь уже часть армянского языка в виде междометий и восклицаний («это печально!») и даже напутствий («совесть имей!»).

Теперь пора в глубь Еревана – в музеи.

В Ереване до всего рукой подать. Вот дом-музей Хачатуряна. Арам Ильич, оказывается, родился в Тбилиси и вспоминал его как звучащий город – песни ашугов, пандури. Музей Чаренца по дороге. Почитать его опыт Первой мировой. Быстрая перемотка. Музей Сарьяна. Музыка, математика цвета. Быстрая перемотка.

Теперь подъем по Каскаду, прямо до стелы «Возрожденная Армения», вдруг кинематографический кадр-открытка «Ереван с высоты гор» в обрамлении бетонной рамки из-под обелиска, спуск под голос Шарля Азнавура в голове («Comme des etrangers», конечно), потому что мы только что прошли его дом, вереница кафе у подножия Каскада, но нет, потому что мы ищем чечевичный суп, и наконец он, горячий, густой, зелено-лиловый, как с полотна Сарьяна, душистый чечевичный суп с аджикой в ливанском ресторане на углу («Скажите, мы можем надеяться на ваше посещение вновь? Очень жаль»). Здесь медленно, пожалуйста. Andante, adjio.

И вот вечерний город уже совсем другой. И кажется, я нечто большее понимаю про печальные армянские глаза и вспоминаю Довлатова и Окуджаву. Многослойный, сложно и красиво пошитый город. Уже любимый. Быстрая перемотка.

Теперь Параджанов. Дорога к его дому – на окраину центра, очерченную обрывом. Внизу пестро переливающееся под солнцем живое ожерелье из серпантина дорог, арочных мостов, ровно и редко высаженных кипарисов. Дорога по розово-терракотовому проспекту, поворот во двор, серые коробки, бельевые веревки, и вдруг – ослепительное солнце, высокое небо, много воздуха и, кажется, музыки. И дом из черного камня как дверь в другой мир. Параджанов.

«Прелестный, но невыносимый». Посмотрим. Куклы, пустые глазницы младенцев, бинты, вывернутые наизнанку ершики, цветы, кажется, из погребального венка, дуэт черного и красного на фоне белого – отчаяние давит и что-то еще, как тяжелый сон в детстве, гнетет, не отпускает наяву. Портрет с матерью. Их сводит в один кадр боль, но у каждого своя.

Цвета Еревана – розовый, черный, терракот; когда виден Арарат. Фото Эдуарда Канканяна

«Я – человек, чья жизнь и душа суть страдание. Многие пришли до меня в этот удивительный мир и едва ли познали его». А что я? Быстрая перемотка.

Театр в Ереване начинается с кассира: «Можно ли нам в 10+ пойти на «Ромео и Джульетту» 14+?» – «Дорогая, кто, кроме вас, это решит?!» «Ромео и Джульетта», следующим вечером «Ханума».

Стоп, я кое-что поняла. Акоп, приказчик Микича, произносит фразу, ключевую для понимания обеих постановок – «Ромео и Джульетты» и следующей за ней «Ханумы»: «Не надо никуда торопиться!» Страстный Ромео (он же веселый Кинто на Авлабарском базаре следующим вечером) не слушает отца Лоренцо (да это же Гулико Махнадзе!), торопится, не видит собственной удачи, которая многажды покрывает его, и вот череда несчастливых обстоятельств, тоже сложенных торопливыми героями, а вовсе не вражда двух кланов, приводит к трагедии.

Теперь две минуты по Абовяна (здесь медленно фланируют или просто стоят у своих «мерседесов» и «гелендвагенов»), пять – по Пушкина (здесь движутся чуть быстрее, по-деловому) и вечер у Левона Малхасяна. Джаз.

Мы ждем его долго. И вдруг восторг, катарсис. Щедрость – вот что делает игру «дяди Левы», да и любой, по-моему, момент творения на этом свете, наслаждением. Фантастическая экспрессия и виртуозная импровизация – вот перезвон падающих листьев в лучах сквозь ветви деревьев в Английском парке – на конце верхних октав, вот будто повторенное «Цават Танем, Цават Танем». Он развернулся в зал, а руки там, сбоку, на клавишах. Он улыбается. И зал взрывается аплодисментами. Быстрая перемотка.

Насыщенные впечатлениями сутки до отлета. Севан, Дилижан, вереница монастырей, рассказы о трудных годах Армении и о маленьком домике мечты на горе. Армения сладко обогрела мою жизнь на недели, месяцы вперед. И сейчас сладко.

…Мы собираемся на долгожданную московскую прогулку.