Землеройная машина

Иногда пора бы перестать копать, иногда – летать, иногда – падать. Питер Брейгель Старший. Падение Икара. Ок. 1558. Королевский музей изящных искусств, Брюссель

Осенние тревожные птицы скопились на Текстильщиках, на перекрестке Люблинской с Волгоградским проспектом. Здесь что-то строят, раскопана часть асфальта, врыты столбы. Голуби, это голуби – я не люблю голубей, – налетели на торец торгового центра и одновременно надземного перехода. В стене утоплены окошки, внешние подоконники, узкие выемки в стене, вмещают только часть птичьей тушки. Выворачиваешь к метро и видишь серо-черную стаю, облепившую стену. Вертикально, отвесно. Птицы срываются, хаотичной массой мечутся по пятачку, зависают на столбах, и только когда они слетают на землю кормиться – кто-то насыпал им крупитчатой снеди, – я замечаю равномерно распределенные по столбам перекладины. Осень пришла в этом году вместе с календарем, день в день.

Земля в сентябре обманчива: хранит парное летнее тепло, исходящее низким туманом после тихого, неочевидного, но назойливого дождя, и враз остывает, сковывает глинистым вяжущим холодом, что лежать боишься, кажется, еще не успеют закопать, а ты уже замерзнешь. Яма не могила, гроб не войдет, ко мне лежащей тянутся руки, люди сидят кругом на коленях и легко достают до меня. Стенки серые, легкие, с широкими разглаженными отметинами лопат, на дне туристический коврик. Если отъехать от Москвы, можно услышать, как могилу называют ямой, а гроб простым ящиком.

Копали все желающие, мужчины, женщины, перед землей одно различие – физическая сила. Сработала единым организмом землеройная машина. Такая упомянута в словарной статье на слове «копать». Разрыхлять почву лопатой или землеройной машиной, делая углубление, отверстие, выемку. Я знаю две естественных землеройных машины – это землеройка и медведка на наших дачах. Валентина Матвеевна, свекровь, под Егорьевском выращивает дыни, земля там пустая, сухая, полая какая-то, родит достаточно, но вкусно только медведкам. Я как нимфа, личинка, в коконе защитного костюма готовлюсь быть погребена. На мне противогаз, трубку держат вытянутой наружу, последняя клетка слепого тоннеля, из которой выход только в новый сезон.

Это духовная практика, я нарочно не иду гуглить, кто и когда ее придумал, где ею пользуются. Мне плевать на историю вопроса, я намерена закопаться, провести в земле много осознанных минут или часов и прозреть или приблизиться к прозрению. Вокруг роятся ассоциации с родиной, с похороненными на Сан-Микеле или Сент-Женевьев-де-Буа. Земля – могила – Родина – родина – родная земля – дом – территория – мать – пуповина – колыбель – печь – дом – домовина – родная, принявшая тебя могила, – земля – загробный мир. Это моя ритурнель, про которую пишут цитируемые Оксаной Тимофеевой в «Родине» Делёз и Гваттари, до чтения оригиналов я еще не доросла. Моя земля, которая плодоносит и родит, обязательно превращается в могилу, она уже превращена в могилу и каждый раз заново выбухает, вылезает и сочится из нее. Плацента суть надгробный памятник или тот ком серо-коричневой глины, что кидаешь на гроб первым, сминая руками влажную студеную неподатливость. Трубка от противогаза реальнее, чем пуповина, заполняемые землей разверстые, зияющие стенки сжимают тело не хуже плодного пузыря.

Валентина Матвеевна борется с медведками механическим способом, разрубая каждую особь. Мелькающая, занесенная лопата в ее руках, как отвал бульдозера, «навесной рабочий орган» государственной Родины, вылезшей отовсюду накануне выборов, а для меня хоботок землеройки или челюсти расчлененной медведки земли, где кто-то родился или приехал и живет. А дыни все равно невкусные, и яблоки, и огурцы. У землеройных машин аристотелевская животная, как и у нас, душа: родившись, они покидают место и живут в брожении, как человеки, опутывая тоннелями и ходами корни растений, которые всегда остаются на одной территории, на одной родине, в одной могиле. М. подгрызают корни, разрушая связь, прерывая течение растительной души от начала вперед, З. защищают корни, поедая медведок, сохраняя связь растительной души с местом рождения и укоренения.

Пунктирные рассуждения о земле, родине, территории, месте рождения и упокоения, эмиграции, переездах, рождении детей на другой земле, другой родине приближают меня к тоскующим философским поискам первородного начала, общей родины для всех, откуда мы все вышли. 27 лет назад я приехала в Москву учиться и несла с собой свой маленький Челябинск, воплощенный в школьном прошлом, первой любви, золотой медали за учебу, помеченных моими успехами и значимыми для меня событиями местах. Малая родина никак не хотела рождать меня на новой территории. Я жила, измазанная уральским прилипчивым черноземом, не задумываясь о землеройках и медведках, – кажется, у бабушки с дедом в саду не было ни тех, ни других. Подмосковные почвы другие, я попала в яму сухую, осыпающуюся, комковатую, с бледной, тусклой, как будто припорошенной пеплом землей. Это был чужой пепел, который вскармливал чужие растительные души, а моя растительная душа задавила животную гегелевскую страсть к передвижениям, я никак не могла пройти стадии детерриториализации и ретерриториализации (это опять из «Родины» Оксаны Тимофеевой) и укорениться на новой родине, обязанной стать малой, несмотря на явное расширение ареала обитания и увеличение, прирост московского пространства.

Я лежала в свежевыкопанной яме, уже прогретой смелыми людьми, которые пошли закапываться до меня, в комбинезоне, перчатках, с противогазом на лице, и почти московская подмосковная почва подступала с каждой накидываемой лопатой. Ноги, вокруг туловища и головы, постепенно живот, половина груди, лицо. Слепота землеройки накрыла противогазные стекла. На грудь положили каменную плиту – тонкий слой земли, в который меня успели закопать, показался мне могильной глыбой. Ни одной осознанной минуты для просветления – я потребовала достать себя сразу же, дыхания и сердца не хватило. Родина не приняла меня в материнское загробное чрево.

«Возможно, иногда полезно услышать, что дна нет, за исключением случаев, когда, как говорится, пора бы перестать копать. И вот ты стоишь с лопатой в руках, холодный пот катится по лбу градом, глаза в кучу, взгляд дикий – убогий гробокопатель, до смерти уставший от своей работенки. Ты стоишь в грязной вырытой тобой же яме, один в темноте, в пульсирующей тишине, в окружении штабелей трупов» (Синет № 235 Мэгги Нельсон в переводе Анастасии Каркачёвой).

Укоренение современного человека происходит с участием землеройных машин, с помощью копания, в родственных могилах, в могиле матери прежде всего, на которую надо посадить растение, хорошо бы дерево, которое впитает твою часть души и сохранит на месте, чтобы можно было в любой момент вернуться, пусть просто в памяти, прилететь птицей, приземлиться – даже пустопорожним голубем, городским и наглым, из Текстильщиков или с Сан-Марко. Зарывайте и насыпьте зерна. Я здесь живу, я там жила/жил и жить буду.