Здесь не обедал Достоевский

За этим обеденным столом в Ясной Поляне никогда не сидел автор «Братьев Карамазовых». Фото автора

В Москве на доме № 6 в Глинищевском переулке висит приметная мемориальная доска, удостоверяющая факт встречи в этом здании (бывшей третьеразрядной гостинице XIX века) Александра Пушкина и Адама Мицкевича. Как хорошо, что общение двух великих поэтов – русского и польского – осталось в истории мировой литературы. А Мицкевич даже написал позднее: «Знали друг друга недолго, но много». Занятная фраза. Но ведь бывали случаи иного порядка: когда великие современники, знавшие друг о друге «много», не удосужились даже пожать руки, то есть повстречаться «недолго». И это самое обстоятельство, как ни странно, вызывает еще больший интерес у нас, грешных, ломающих копия и выдвигающих массу различных версий. А самое главное – это отличный материал для новых литературных произведений. Например, несостоявшаяся встреча композиторов Георга Фридриха Генделя и Иоганна Себастьяна Баха дала повод к написанию пьесы немецким драматургом Паулем Барцем. Она так и называется – «Возможная встреча». Пьеса выдержала немало инсценировок, была экранизирована и идет на театральных сценах мира по сию пору. О чем могли бы говорить великие композиторы? Как вели бы себя, увидев друг друга? Тема эта на редкость обширна и глубока (прямо как река Волга).

А сколько новых мемориальных досок можно повесить! Представьте себе, что идете вы по городу, упершись в телефон, никого не видите, ничего не слышите, до тех пор пока на вас не наедет курьер на велосипеде со своим баулом. И вдруг, когда ваш телефон падает на асфальт, вы случайно краем глаза замечаете кусок мрамора, на котором золотом выбиты слова: «В этом доме НЕ ВСТРЕТИЛИСЬ выдающиеся писатели такие-то… (или художники, ученые и т.д.)». Тут сразу возникает повод подумать: почему не встретились? Когда? Тем более что в истории русской литературы найдутся по крайней мере две несостоявшиеся встречи – Пушкина с Лермонтовым и Льва Толстого с Достоевским. Про первых часто говорят, что, мол, просто не успели, вот если бы судьба отмерила двум поэтам куда больший срок жизни, то тогда они наверняка друг с другом пересеклись и даже, быть может, облобызались… И в Москве такие дома, где могли бы повстречаться Лермонтов с Пушкиным, есть. Это и Московский университет, и Благородное собрание, и Большой театр.

Но Льву Николаевичу-то с Федором Михайловичем что помешало? В их распоряжении была по крайней мере четверть века, вплоть до кончины Достоевского в 1881 году. Неужели сыграло роль то обстоятельство, что железная дорога на Петербург идет не через Тулу? А может, они и не хотели знакомиться? И у великих такой своеобразный стиль жизни – не встречать друг друга? Ведь большое-то видится на расстоянии. Сохранилось интересное свидетельство об отношении Толстого к творчеству Достоевского. Лев Николаевич сравнивает его с Салтыковым-Щедриным. В воспоминаниях Гавриила Русанова «Поездка в Ясную Поляну 24–25 августа 1883 года» говорится: «Хорошо он (Салтыков-Щедрин. – А.В.) пишет, – закончил Толстой, – и какой оригинальный слог выработался у него. – Да, – сказал я и потом прибавил: – Такой же, в своем роде, оригинальный слог у Достоевского. – Нет, нет, – возразил Толстой, – у Щедрина великолепный, чисто народный, меткий слог, а у Достоевского что-то деланое, натянутое». Вот как.

А ведь мы-то привыкли совсем к другой оценке. Узнав о кончине Федора Михайловича, автор «Анны Карениной» написал: «Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек... И никогда мне в голову не приходило меряться с ним – никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца – только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом – я один обедал, опоздал – читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу» (из письма Николаю Страхову от 5 февраля 1881 года). В словах, сказанных по печальному поводу, эмоциональное начало, как правило, преобладает над всем остальным.

Но ведь еще тремя годами ранее, в марте 1878 года, и Толстой, и Достоевский находились в одной петербургской аудитории, внимая философу Владимиру Соловьеву, выступавшему с циклом лекций «Чтения о Богочеловечестве». На 10 марта назначили седьмую лекцию. Лев Николаевич писал одному из своих адресатов: «Я вспомнил, что нынче лекция Соловьева, и лекция, как мне говорили, самая важная, и я еду на нее». С неменьшим интересом стремился туда же и Достоевский. Ибо влияние философии Владимира Соловьева на творчество Федора Михайловича самым непосредственным образом сказалось в том числе на идейно-нравственной основе романа «Братья Карамазовы». Не зря же в облике Ивана Карамазова многие современники отмечали некоторые черты известного философа.

Можно ли себе представить, чтобы Льву Николаевичу не сказали, что в одном зале с ним присутствует автор «Идиота»? Или что от Федора Михайловича скрывали, что тут же, рядом с ним, лекцию слушает человек, написавший «Войну и мир»? Трудно в это поверить. Два великих писателя нашли бы о чем поговорить, обменяться мнениями по поводу услышанного в тот день из уст Соловьева. Но в том-то и дело, что вряд ли это мнение способно было объединить их. Лекция разочаровала Толстого: «Как мне ни досаден Соловьев, я не желаю, чтобы вы писали о нем. Решительно не стоит того» (из письма Николаю Страхову 16 марта 1878 года). Вполне возможно, что раздражение Соловьевым перекинулось и на всю аудиторию и Лев Николаевич, удрученный потерянным зря временем, поспешил удалиться. Примечательно, что многие биографы ставят в вину Николаю Страхову, общавшемуся с обоими писателями, что это он их не познакомил. Не слишком ли преувеличивается в данном случае роль Страхова? Охота пуще неволи.

Противоречивость собственных оценок великих писателей, распространяемых ими на творчество друг друга, давно уже стала притчей во языцех. И порою, чтобы составить объективное представление об этом, надо привести все имеющиеся свидетельства очевидцев: что один литератор говорил или писал о другом, в каком настроении был в эту минуту, после обеда или ужина, болел или здравствовал. Но самое поразительное, что даже после проведенной таким образом гигантской исследовательской работы определенность все равно не наступит и туман не рассеется. Тем не менее в Петербурге есть где повесить доску со словами: «Здесь в 1878 году не встретились Лев Толстой и Федор Достоевский». Это так называемый Соляной городок на набережной Фонтанки. А вот в Москве я пока такого адреса не обнаружил…

И все же Толстой и Достоевский пересеклись. И не где-нибудь, а в Историческом музее. Правда, шли они к этому очень долго. В 1888–1889 годах Софья Андреевна Толстая занималась передачей рукописей супруга на хранение в Румянцевский музей. И все было хорошо до тех пор, пока через 15 лет ввиду ремонта Пашкова дома Толстому не было предложено вывезти свои рукописи, так как места в хранилище для них уже не оставалось – и без того некуда было девать древние манускрипты. Особенно сильно и громко возмущалась Софья Андреевна, крайне негативно оценив поведение директора музея Ивана Цветаева. «Поймите, что мы на то место, где стоят ящики, ставим новые шкапы, нам нужно место для более ценных рукописей», – между прочим, говорил Цветаев.

Но нашлись другие люди, подобрали, как говорится, обогрели. Рукописи Льва Толстого принял Исторический музей в специально организованное для этого «Отделение им. Л.Н. Толстого». Спасибо Ивану Забелину. Софья Андреевна вспоминала, как отправилась: «...к старичку восьмидесяти лет – Забелину. Едва передвигая ноги, вышел ко мне совсем белый старичок с добрыми глазами и румяным лицом. Когда я спросила его, можно ли принять и поместить рукописи Льва Николаевича в Исторический музей, он взял мои руки и стал целовать, приговаривая умильным голосом: «Можно ли? Разумеется, везите их скорей. Какая радость! Голубушка моя, ведь это история!»

Уже на следующий день Софья Андреевна осматривала помещение для рукописей: «Мне дают две комнаты прямо против комнат Достоевского». Как символично все же – рукописи Льва Николаевича напротив архива Федора Михайловича. Толстой был рад такому соседству.