Бог сохраняет всё

Вот она, Прасковья Жемчугова. Локоны, румянец и вечное мерцание.  Н. Аргунов. Портрет П.И. Ковалевой-Жемчуговой. Около 1803 г.  Государственный исторический музей, Москва

Отойти, обернуться и гордо бросить в сторону:

– Моя специализация память, я не работаю с живыми.

И слякотный, яростный ветер с первым бестолковым снегом перед завтрашним потеплением передает всем заинтересованным: можно найти на детской площадке на улице Поленова. Приходит сам, ждите. Еще бывает под винтовой лестницей в гостинице «Исеть». Или в немецком квартале Металлургического района.

Между вторым и третьим этажами застыл желтый лист на ступеньке. На нем земля. Высохшая, пустая, холодная. Осенняя. В коллекцию.

– В подъезде всегда здоровается, а тут мимо.

Ведь это и правда дед с четвертого, не узнаваемый в снежных брызгах, без стен и знакомого листа. Впрочем, дед пока не нуждается. Он на этой стороне, а я прихожу, когда зовут уже с той. *** и Ко, фамилию подставьте любую, Ко маскирует одиночку, не солидно одному. И слоган: «Смерть это дорога длиною в жизнь». В данном случае, мою.

Начинается каждый раз одинаково, с запахов. На «Текстильщиках», бывает, душит жидкостью для снятия лака, а при выходе с «Тургеневской» к театру Et cetera у нижнего пролета регулярно кислая капуста.

Значит, зовут. И я прихожу. Дальше мы пойдем с вами вместе.

А может быть, у него красный сафьян на сапогах, гоночный болид и ворсистая шляпа. Крупный план: покусывает нижнюю губу, от прилившей крови розовая кайма краснеет, поперечные линии, расчерчивающие узор, сминаются, ломая стройность природного хаоса.

Проявляющая пленка имеет одно особое свойство. Меняет вашу умершую жизнь.

Он идет за вашей жизнью по пятам, слушает истории, записывает истории, пересказывает их. Переставляет буквы, меняет слова, закрывает половину одного, накладывает на образовавшуюся дыру в корне суффикс от другого. Помните судебных художников в американских фильмах, которые рисуют во время процессов? У него выходят молниеносные наброски. Как если бы гравюра была моментальной. Литографии, офорты. Еще есть левкас. Ему нравятся эти названия. Можно покатать слово во рту, пинать от щеки к щеке, грызть зубами, задерживать во входе в гортань, выдыхая напоследок с силой. Владеет разными техниками.

Умершие жизни становятся свободны от последовательности произошедших событий, память перепридумывает их заново. Партиципаторное соучастие в писании текста подразумевает «культуру включения потребителя в процесс производства конечного продукта» (из Википедии). Я соучаствую в вас. Для первобытного мышления картина и изображенный объект равны, как учил Люсьен Леви-Брюль. Оригинал не имеет преимуществ перед своим воспроизведением, но и воспроизведение столь же значимо, как натура, с которой писали портрет.

В ангелочке с пальмовой ветвью и колосьями (символ добродетели), парящем под куполом храма Святой Троицы, усматривали изображение маленького графа Дмитрия Шереметева, а в ангеле с бубном – его матери Прасковьи Жемчуговой.  Фото со страницы храма Святой Троицы при Странноприимном доме графа Шереметева в Facebook

– Удачной охоты.

Скорая помощь врывается в проем улицы, тормоза, разряд, отсос, трубка на восемь. Носилки облеплены родственниками. Синие комбинезоны с фликерами переглядываются, как будто подают друг другу тайный знак, хватают носилки, в машину, отгоняя суетливо-безутешных родных, – краснополосная карета ревет и скрежещет на поворотах. И замирает в соседнем дворе, комбинезоны расслабляются и вызывают трупоперевозку.

Этот спектакль он видел много раз. Реанимация по социальным показаниям. Теперь его партия. Пол, возраст навскидку. Он намастырился на глазок определять. Партиципация в действии. Смерть автора жизни развязывает руки, язык, глаза, сердце, ум и эмпатию.

– Я чувствую себя богом, заново созидающим вас.

Истории приходят сами, слова вытекают друг за другом, не нуждаясь в редактировании, используя его как проводник. Жизни умерших становятся интересны многим и проявляют в читателях глубокую и бесконечную любовь: чем больше отдаешь, тем больше остается (Шекспир, не кто-нибудь).

Под сводами храма Святой Троицы желтый свет от золота и свечей, снаружи дождь укутал странноприимный дом. Локоны и румянец на портрете Прасковьи Жемчуговой мерцают в глубине. Он получает свечку вместе со всеми на входе, встает в углу справа от гроба. Голос священника суховат, слова скомканы, и только женщины поют – он закрывает глаза, округлые фигуры, юбки, платки прыгают по сетчатке, голоса держат ноту и с каждым вдохом забирают выше. В гробу старая дама: прощаясь, он кладет руки поверх дырки между сложенными пальцами, откуда одна из певших женщин только достала высокую свечу. Дергается, разглядев вблизи восковую маску грима.

– Главное, чтобы родным нравилось.

На словах, чтобы душу рабы Божией приняли там, на небе, с наслаждением тихо плачет. На палец падает горячее, коричневатый парафин изогнулся нелепой лишней ногой, стек с бумажной юбки. Беспокойство заставляет парафин загибаться крючком в пальцах.

К гробу выходят люди, он не слушает слов, история просыпается сама внутри него. Слезные следы на щеках щиплют кожу, он сглатывает капли под ковидной маской, примета времени. Партиципаторные похороны. Плачет он и еще одна старая дама в голубом берете, у нее тремор, и бумажные салфетки – он замечает их мелькание – иногда тычутся мимо глаз. Это должна быть подружка, решает он, со школы или хотя бы из института, две трети жизни и всю старость вместе, она последняя из их группы и очевидно следующая.

Автор умер (Ролан Барт), Бог умер (Ницше), что, в сущности, почти одно и то же. Он возится в лаборатории. Вечный недотепа. Блаженны побирающиеся духом. На засвеченном кадре контуры далеких лиц крепостной актрисы и ее сына Дмитрия, зашифрованные в росписи под куполом. Deus conservat omnia. Бог сохраняет всё.