Завидовать ли хорошеньким

Кажется, что Казанский собор жуком-оленем подползает к Невскому. Федор Алексеев. Вид Казанского собора в Петербурге. Русский музей

(Продолжение цикла очерков. Начало см. в «НГ» от 03.03.22 и 30.06.22)

Тележный, Гончарная

В Петербурге есть улицы, напоминающие о былой занятости: Кузнечный и Тележный переулки, Гончарная улица… Но ныне здесь лишь магазины да кабаки.

Города вырастают из эпох, как дети вырастают из одежды. В исторических кварталах мы – несомненные чужаки.

Жук-олень

Много раз останавливался пред Казанским собором. Но вот впервые сквозь колоннаду разглядел храм-туловище. И огромным жуком-оленем показалась вся конструкция. Угрожающе выставлены «рога». Кажется, жук подползает к Невскому. Но на пути забор. Спасибо церковникам за заботу.

Потому что хорошенький

По газону у памятника Екатерине II разгуливает скворец, точно не замечая людей. Рядом остановилась девушка, решив сфотографировать скворца. Но тот предпочел удалиться. «Улетел, засранец!» – возмутилась девушка. И я спросил, почему такая немилость. «Потому что хорошенький», – был ответ.

Вот и разберись: завидовать ли «хорошеньким».

Волчье логово

Из метро пахнуло теплом, как из волчьего логова. Но зоология в Петербурге впечатляет и без фантазий. На Итальянской улице встретил пожилую женщину: в руке поводок, на котором собака, а на плече сусветная ворона. Торжественно неся ворону, женщина по-королевски зашла в подъезд. Хотелось кинуть вдогонку: привет, но дверь подъезда захлопнулась. Иду в «волчье логово».

Беспамятство

Ищу колонну Славы – памятник героям Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Прошлым летом я видел его. Но вот беда: забыл ориентировку.

На Владимирской площади спросил о памятнике, обратившись к таксисту. Ему под 50, но на вопрос он не ответил. Желая помочь, обратился к мобильному интернету. Видно было, что заинтересовался. Пять минут поиска ничего не дали, и я стал прощаться. «Буду искать», – сказал он, продолжая орудовать смартфоном.

У Гостиного двора подошел к офицеру ДПС, опять спросил о памятнике. Ответ был: «В Центральном районе такого точно нет». Беспамятство оказывалось двойным: забыли не только славную войну, но и памятники ее героям. Иду дальше, шепча, как молитву: «Скобелев, Столетов, Гурко…»

На другой день, выбрав направление с Невского, я самостоятельно достиг цели: потребовалось всего полчаса.

На Измайловском проспекте, рядом с Троицко-Измайловским собором, чьи синие купола видны издалека, высится величественный обелиск, снабженный текстом по четырем сторонам. Помнить следовало о многом. Рядом артиллерийские орудия тех лет. До мест, где я спрашивал, было недалеко.

«Молитва» стала еще горячее: «Скобелев, Столетов, Гурко…» И верилось: таксист найдет обелиск.

Две разные улыбки

Нашел знаменитое по романам место – Пять углов, где перекресток сразу трех улиц. Пересчитал углы – все сходится. Для вящей уверенности спросил у прохожей старушки: «Это действительно Пять углов?» И улыбка ее осветила углы: говорить о них ей было приятно – когда еще спросят об этом?

Но ушел в архив – заниматься в читальном зале. Здесь деловые серьезные люди. Листают документы, вдыхают архивную пыль. Замкнутые, сосредоточенные лица. В шкафах та же строгость: одни архивные справочники. Но на одной из полок нашелся Пришвин – том в цветном переплете. Весьма большая неожиданность. И словно смягчилось все, наполнилось новым светом. И деловитость сменилась мечтой.

Нашествие

Занимаюсь в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки. Работа тяжелая: разбираю старинные трудночитаемые тексты. Жарко и душно. Окна в читальном зале открыты. Но вот незадача: на прилегающей площади фестиваль байкеров – уже не первый день.

Всю площадь оцепили, поставили арки Welcome bikers, растянули огромный тент, включили музыку через мощный усилитель. И теперь эстрадные ритмы дополняют тарахтенье мотоциклов, столь оглушительное, что трудно терпеть. Екатерининский сквер закрыли: там памятник мудрой императрице. (На той же площади Александринский театр.)

Уже устал от этих байкеров. День и ночь гоняют по Невскому: чем больше шума, тем больше форса. И нет на них управы.

Не закончив дела, бегу из библиотеки: подальше, на тихую улицу. Выхожу на берег Фонтанки. Но вот новое горе: по улице движется колонна: сотня мотоциклов, другая, третья… Вонючий шумный парад, демонстрация мальчишеских доблестей, дешевая самореклама, граничащая с хулиганством.

Наконец колонна прошла. Разрешили движение автомашин. Милыми тихими игрушками катятся они. Но чувство униженности не прошло. Точно вытолкали из библиотеки.

Вертикали

Выхожу из библиотеки. В вестибюле услышал музыку – «Пушкинский вальс» Прокофьева, столь любимый мною. Раздаваясь всполохами, музыка казалась призраком-утешением. Источник ее был неведом.

Оказавшись на улице, все ж уяснил: вальсом был охвачен Александринский театр. Вальс то вспыхивал, то умолкал. О технических причинах не думалось. Чудилось: само мрачное небо, тяжеленное, неуступчивое, мешает вальсу. Музыке следовало помочь, и она заиграла во мне…

Наконец прояснилось. Вальс зазвучал сильнее. И встретились вазоны – большой величины. В каждом деревцо и цветы, ниспадающие длинными прядями, переваливаясь через край вазона. Вот новые вертикали, подумал я, пусть дополняют лучшую вертикаль – музыку.

Рассуждаю о лицах

Бродил по улице Михайловской, где Петербургская филармония. В витринах портреты современных исполнителей: холеные, напыщенные лица. Захотелось даже отойти в сторону. Но мемориальная доска, вывешенная рядом, заставила остановиться: 1942 год… дирижер Элиасберг… исполнение Седьмой симфонии Шостаковича. И представились иные лица: изможденные голодом, холодом… – всеми блокадными ужасами…

Памяти Мравинского посвящалась другая доска: на ней значилось, что маститый дирижер работал в филармонии 56 лет. И вспомнилось его лицо, знакомое по телепередачам, – лицо труженика.

Именно такими лицами и обладают творцы прекрасного.

В гостях у Анны Ахматовой

Живя в Петербурге, нет-нет да и вспоминал о музее Ахматовой в Фонтанном доме, собираясь туда сходить. Но сегодня будто толкнули: «Иди!»

Что ж, иду, прокручивая в памяти ахматовские строчки. Слегка волнуюсь, словно меня ждут.

И вот подворотня, через которую проходят к Фонтанному дому. Сначала попадаешь в сквер перед ним. Видишь памятник Прасковье Жемчуговой, известной крепостной певице – еще одной служительнице муз. Памятник мал, но изящен. Надпись гласит: Прасковья жила лишь 35 лет. Изображена и нотная строчка, подвигая слушать грустную мелодию. Строчка же из Псалтири вещает о вечности: «Смерти же не предаде мя…» (Пс. 117, 18). Вот увертюра к теме «Ахматова».

У входа в Фонтанный невиданной величины двухметровый иван-чай, обильно плодоносящий. Уже увядающий, он прилегал. Был август с его предосенней грустью.

Прогуливаюсь по скверу. Благословенная тишина, столь дорогая после шумных проспектов. Едва слышно общается парочка. Молчат вековые деревья, величественно покоится дворец Шереметева, чьей женой и стала Жемчугова.

Появляется рыжая кошка: пушистая и спокойная, вся дышит довольством, глаза с изумрудно-зелеными зрачками. Ей, как иван-чаю, здесь хорошо. Хотя самой Ахматовой в Фонтанном было трудно. Но должны же страдания удобрять мир, делая благоносной священную жертву. Кошка проходит мимо меня, касается ноги, словно приветствуя.

Музей уже закрыт, и я отправляюсь домой. Вспоминаю из Ахматовой: «Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь пушистый кот…» Иду утешен и мирен, будто погостил у Анны Андреевны.

Движенье

Парк Фонтанного дома одухотворялся движеньем. По газону бродили птицы. Здесь же мельтешили солнечные блики, точно аккомпанируя птицам. И, объятые ветром, не знали покоя листья, будто бы силясь слететь с веток.

А в душе моей замерла печаль. Свернулась клубочком, будто кошка. Осторожно несу ее, чтобы не разбудить, продолжая свое движенье.

Живое многоточие

У красивого забора вымахали огромные туи. Но забор тянется дальше посадок.

И вот последовало продолжение. Выдержав заданный интервал, посадили юные туи. Живым многоточием кажутся они, укрепляют в мысли о продолжении жизни.

Блокадные синонимы

Часто хожу чрез Неву по мосту Александра Невского. Напористый ветер здесь обычен. Сегодня он нес сильный запах – аромат печеного хлеба, продукции питерского завода. Мизерная порция хлеба спасала жизнь ленинградцев-блокадников. И синонимом его была жизнь.

Вчера же дуло с Ладоги. И думалось о «Дороге жизни» времен той блокады – единственной, что связывала блокадников с внешним миром, спасая их от смерти. Ленинград выстоял. И синонимом его стала жизнь.

Полезно быть на петербургских ветрах.

Живи, Петербург!

Изо дня в день прохожу по Заневскому проспекту, и все так же лежит мертвый голубь: на газоне он хорошо заметен. Место бойкое, и казалось бы…

И пуста квартира Бродского на Литейном: узнается по окнам с закопченными стеклами. И сидят выпивохи на улице Пушкина, у памятника поэту. Все, как в прошлые годы. Но прочь печальные мысли!

По-прежнему водят детей в Летний сад – к «дедушке Крылову». И по-прежнему распахнуты двери Эрмитажа.

А вот в связи с ремонтом на Заневском положили тротуар. Идешь – поскрипывают доски. И веселит ретростиль.

Живи в веках, Петербург! 

Санкт-Петербург – Пермь