Ольга Фатеева
Томас Манн опасался мечтательного испарения мыслей. Фото с сайта www.lib39.ru
Наш угол скруглен садом, у перекрестка поломана одна вершина, общественный фонарь вставлен в сад, окружен тонкими деревянными рейками, перехвачен металлическим кольцом. Ночью он светит на пустой, затихающий перекресток, а еще на нем прибит треугольный знак, плохо различимый за листвой. Здесь в Кранце сходятся туристические тропы, люди идут по заданным маршрутам, огибая дугообразный угол, который увенчан круглым выпуклым автомобильным зеркалом. В зеркале мамы, бабушки, дети, семьи, подростки, молодые пары, мужчины в шортах, коляски, длинные водяные пистолеты, рюкзаки и полупрозрачные пакеты с едой на пляж.
Пограничный столб в зеркало не попадает. И разные крики отдаются и застревают в стенах.
– Пройдите, пожалуйста, здесь пограничный столб, он настоящий.
Истошно сигналит свадьба в День семьи и верности. Самым лучшим решением было взять с собой Флориана Иллиеса, где в любви в эпоху ненависти Томас Манн строит дом на белом песке в Ниддене на Куршской косе. Теперь это литовская Нида, и, если верить карте и обозначению «мемориальный музей», дом ближе к Куршскому заливу, чем к Балтийскому морю.
– Вася, с..., сойди с дороги, сколько раз тебе повторять! Не видишь, что ли, машины ездят.
Треугольный участок земли, окаймленный четырьмя дорогами, место выбора направлений: к морю, на променад, к водонапорной башне или бывшей кирхе и виллам, а дальше на косу.
Томас Манн жил в Раушене – игрушечный город, – теперь рядом с бывшим Курхаусом установлен памятный знак – розово-серый тусклый заспанный валун с раскрытой бронзовой книгой. Над всем Раушеном крыша из сосен и лиственниц, корни держат песчаные дюны, деревянные буны вбиты на побережье, чтобы вернуть размытый штормами пляж. Пахнет море, пахнут сосны, проседает белый песок, скрипят волны. Говорят, Томас Манн писал своего «Марио и волшебника» на коленках в пляжном домике – плетеной корзине, защищавшей от солнца и почти постоянного ветра. Он «уже давно объяснил жене, что не понимает «бездеятельного отдыха». И она это знает. А под открытым небом он, по его же словам, работать не может, ему нужна крыша над головой, «чтобы не происходило мечтательного испарения мыслей». Да, Томас Манн действительно так говорит». Так пишет Иллиес в «Любви в эпоху ненависти», и нам остается ему верить.
Верить в десятилетие перед войной легко, сидя в дождливом саду на обломках империи, бывшей и нынешней. Нынешняя стоит и держится, и Балтика располагает горевать о неслучившемся, о чужом прошлом, смешном, тоскливом, сумрачном, тяжелом, суматошном и любвеобильном. В полную, густую, плотную и избыточную любовь прошлых лет и прошлых, когда-то живших там людей – особенно приятно узнавать знакомых, хотя через страницу приходится гуглить, книжка тучно населена – особенно верится в дождь, намочивший розы и гортензии в саду, пропитавший деревянный подиум с беседкой, в заволоченное тучами небо.
Пляжный домик отличная крыша для Балтики, жаль, на этом куске побережья они встречаются теперь только на старых снимках, фотографии – как будто хрусткие бумажные прямоугольники с обломанными уголками опустили в разведенную сепию и повесили сушиться. Нелепые одинокие карточки болтаются под ветром, прищепки крепко объединили их с ослаблой веревкой, и дождь, и ветер вырывают их время от времени, оставляя размахренные клочки.
Гугл сообщает, что современные корзины для отдыха на море плетутся вручную, раскладываются, чтобы обитатель мог принять горизонтальное положение, и стоимость их доходит до полутора тысяч евро. Я скачиваю фотографию Томаса Манна в светлом костюме с листами на коленях. Нервное и пугающее десятилетие перед войной никогда не было твоим, оно прошло задолго до того, как ты родился, и та война давно прошла — в облитом небесной водой саду, под пледом, на сухом клочке скамейки в беседке, куда не долетают капли сверху и брызги, сладостно горевать о времени, страшном, как твое – все времена страшные, – и плакать о знакомых и незнакомых, попавших в литературу, в воспоминания, хроники, на выцветшие пленки и в дневники. А сколько безымянных, чьи могилы и таблички сгнили, и даже камни рассыпались под простыми природными силами, чьи имена никогда не выучить, так их много, и никогда уже не вспомнить и не забыть.
– Уйди! Уйди! Я не буду!
|
|
Из такой книги слово не вылетит. Фото Алдиса Дзеновскиса |
У Иллиеса на странице 58 целый абзац про чету Фицджеральдов в Антибе, где они снимают виллу, «двое утопающих на сухом песке». А дальше разнузданный секс пропитывает строки, где о нем нет ни слова: про коктейльные вечеринки, джаз в белых одеждах, холодное шампанское в лучах заходящего в море солнца. Идеальный отпуск. За которым скрыто дерганое время.
Хожу по Кранцу, Раушену, еду в Кенигсберг искать Кенигсберг. Формула идеального курорта, взятая из Томаса Манна: гомонящий, переполненный, застроенный отелями и магазинами, с множеством загорелых тел и шумными увеселениями, опошленный светом, никак не сочетающимся с природой, и – вместе с тем природный, с соснами и бесконечной широкой полосой песка, продолжающей променад. Балтика капризна, неуступчива и выворачивает все наоборот. Мы стремимся в люди, чтобы на людях высказывать презрение к такому же стремлению других и отрицать его в себе. Балтийское побережье для этого подходит. Тяжкая снобистская тоска безраздельна и с радостью принимает всех просящихся. Сладость горюющих на пустом месте, без причины, оплакивающих и жалеющих себя. Откуда она? Не только из – здесь я подбираю синонимы: химерности, несбыточности, утопичности, иллюзорности – вернуться туда, где не был. В Берлине за десять лет накануне войны все трахаются со всеми – Иллиес дословно воспроизводит «эротический климат» города, кто-то предлагает разделять любовь, секс и эротику, но это натурально невозможно! здесь все любят всех. И не только в Берлине. Ожесточенно, страстно, боязливо, запутываясь, со скрытыми слезами, назло себе, теряясь в безумии, дорогих клиниках и новомодных достижениях психиатрии в виде кокаина, морфия и барбитуратов. А главное, искренне. «Хотя именно эта сексуализация всей берлинской жизни на рубеже десятилетия» кажется некоторым странной, особенно героиням.
Время смешалось раньше – непозволительно обещать, что все состоится одинаково, по образцу, в строгой соразмерности и смиренном сходстве. В детство, даже не твое, чужое, лишнее, показанное исподтишка, не вернуться. Усталость взрослого, не жившего в те времена, вырастает в тебе из общей памяти, распускается одиночеством, и вот ты уже мечтательно восхваляешь расхлябанный и такой желанный промискуитет как единственный способ спастись, который прекрасен своей невозможностью. Приторные мучения сомнений, неуверенности и тоски по домашней любви. Дождь не прекращается, Балтика поднимает водяные смерчи – остается читать Томаса Манна и Флориана Иллиеса, перемежая отрывки, фамилии и унылые, угнетенные слова, удерживающие в острой меланхолии, такой необходимой и целительной.
– Пойдем домой.
– А вот не пойду! На хрена я вышел.
