Андрей Ваганов
В научной работе рутина, скука, если сознательно отнестись к ней, может оказаться творческим допингом. Иллюстрация сгенерирована нейросетью Kandinsky 3.0
Однажды мне уже приходилось отмечать парадоксы такого психологического феномена, как скука («Монотонное великолепие скуки. Почему Татьяна Ларина влюбилась в Онегина, а не в Ленского», см.: «НГ» от 24.03.21). Но вот сейчас появился информационный повод сделать акцент на естественноисторических аспектах «монотонного великолепия скуки».
На интернет-ресурсе Inc.com опубликован короткий обзор под названием «Great Writers and Thinkers Insist Forced Boredom Is Secret to Exceptional Creativity» («Великие писатели и мыслители утверждают, что вынужденная скука – секрет исключительной креативности»). Главный вывод: «Кажется, что время простоя заставляет ваш мозг рыться в самых глубоких уголках, устанавливать маловероятные связи и сталкиваться с суровой истиной. Вероятно, именно поэтому люди так ненавидят скуку. Именно поэтому это может быть очень полезно, по крайней мере в умеренных дозах».
Действительно, в абсолютном большинстве случаев скука ассоциируется с чем-то негативным. Вот и Фридрих Ницше не скрывает своей иронии: «Разве жизнь не слишком коротка, чтобы скучать!» А вспомним Александра Пушкина, сцена из «Фауста». Ученый, доктор Фауст вопрошает: «Мне скучно, бес». На что следует вполне естественно-научный, разумный ответ злого духа: «Что делать, Фауст? / Таков вам положен предел, / Его ж никто не преступает. / Вся тварь разумная скучает…». Мефистофель беспощаден: «В своем альбоме запиши: / Fastidium est quies – скука / Отдохновение души. / Я психолог... о, вот наука!.. / Скажи, когда ты не скучал? / Подумай, поищи / Тогда ль, как погрузился ты / В великодушные мечты, / В пучину темную науки?».
И тут – парадокс, который отмечает еще один великий поэт Иосиф Бродский: «Скука – признак высокоразвитого вида, признак цивилизации, если угодно» («Коллекционный экземпляр», 1995). Вот и автор другого исследования из упомянутого выше обзора осторожно намекает: «Скука на работе всегда считалась чем-то, от чего следует избавиться, но, возможно, нам следует принять ее, чтобы повысить нашу креативность».
Возможно, именно монотонность (работы, обстановки, вида из окна или из иллюминатора) – тот основной фермент, который парадоксально превращает скуку в интеллектуальный актив человека. Те, которые умеют договориться с мнотонностью скуки, часто выигрывают. Некоторые умеют даже погружать себя в это состояние, состояние скуки, сознательно.
Чарльз Дарвин, похоже, не случайно отправлялся в океанические походы, ища одиночества, чтобы сосредоточиться на своих феноменологических исследованиях. В итоге мы имеем теорию эволюции.
Альберт Эйнштейн использовал длительные морские прогулки для развития, обдумывания своих теорий.
Вернер Гейзенберг, приват-доцент в университете Гёттингена, в начале 1925 года спасаясь от прихватившей его сенной лихорадки, на пару недель перебирается на скалистый островок Гельголанд в Северном море: 57 км от устья Эльбы, площадь около 1 кв. км, население чуть больше 1 тыс. человек. Что оставалось делать молодому гению в таких декорациях… «Я, собственно, почти не спал. Треть дня я проводил вычисления по квантовой механике, треть дня я карабкался на скалы, и треть дня я учил наизусть стихи из «Западно-восточного дивана»».
Немецкий историк физики, доктор естествознания Евгений Беркович замечает: «Кроме ежедневных прогулок по Оберланду и купания на острове Дюне, ничто не отвлекало Вернера от работы, и она продвигалась быстрее, чем в Гёттингене… Недаром Вернер на Гельголанде учил наизусть стихи Гёте из «Западно-восточного дивана». В том романтическом состоянии духа, в котором он встречал рассвет на скале у моря, наверняка в памяти всплывала строка из стихотворения этого сборника «Святая тоска» («Selige Sehnsucht»): «Умри и стань (другим)» («Stirb und werde»)» (Эпизоды «революции вундеркиндов // Наука и жизнь. 2018. № 12).
В итоге Гейзенберг вернулся с этой скалы в Северном море уже создателем математического аппарата квантовой механики… Необыкновенная эффективность скуки в стимулировании мозга ученого!
Но скука может, с другой стороны, служить и своего рода предохранительным клапаном, защитной реакцией. Вот, например…
Нобелевский лауреат Петр Капица в докладе на заседании Лондонского Королевского общества в 1966 году вспоминал о своем учителе, выдающемся английском физике-экспериментаторе Эрнесте Резерфорде: «Своеобразный характер мышления Резерфорда легко можно было видеть: чтобы он слушал с интересом (а по его выразительному лицу сразу было видно, слушает он с интересом или скучает), надо было говорить только об основных фактах и идеях, не вдаваясь в технические подробности, которые Резерфорда не интересовали».
Или взять хронотоп Исаака Ньютона. Островитянин, который никогда не был на берегу моря. Да и вообще – никогда не выбирался из Лондона дальше чем на 100 км. Скучно! Скучно даже представить себе – прожить всю жизнь в пространстве, ограниченном радиусом 100 км... А сэру Исааку не было скучно, все пространство для него было чувствилищем Бога. Этим он объяснял, кстати, и мгновенность распространения гравитационного взаимодействия в Природе. Предварительно оговорившись, правда, что, мол, hypoteses non fingo («Гипотез не измышляю»). Кажется, именно об этом толкует главный герой романа Владимира Набокова «Ада» – Ван Вин: «Я знаю, что релятивисты, оболваненные своими «световыми сигналами» и «путешествующими часами», пытаются ниспровергнуть идею одновременности на космической шкале, но давайте представим себе гигантскую ладонь, большой палец которой касается одной планеты, а мизинец – другой. Неужели она не будет касаться обеих планет одновременно, или тактильные совпадения еще более обманчивы, чем визуальные?»
Вот и бизнесмен-меценат-дилетант Фридрих Энгельс называл Ньютона «индуктивный осел». Мол, скучно же всю жизнь заниматься цифирью, кропотливо собирать результаты экспериментов в «кучку»... Кстати, Петр Капица отмечает, что «мысль Резерфорда была ближе к индуктивной». Между Ньютоном и Резерфордом в этом вопросе вообще можно провести аналогию. Ньютон считал звезды (вернее, изучал великолепно монотонные астрономические каталоги и таблицы); а Резерфорд – сцинтилляции в результате ядерных столкновений («Smash the atom»).
Нисколько не уступает этим двум великанам физики и «скучная» работа лепидоптеролога Владимира Набокова в гарвардском Музее сравнительной зоологии. Будущий автор «Лолиты» и «Ады», перебравшись в 1940 году из Европы в США, шесть лет возглавлял оригинальные исследования северо- и южноамериканских бабочек. За эти шесть лет он препарировал под микроскопом гениталии 1570 бабочек – то есть примерно 261 операция в год; если исключить академические каникулы – по одной в день. «Сам этот перечень наводит на мысль о работе на износ, и впечатление усугубляется, когда просматриваешь объемистые папки, лопающиеся от сотен тщательных, любовно прорисованных и раскрашенных изображений крыльев и гениталий бабочек; это рисунки, сделанные и для личных исследовательских нужд, и для иллюстраций к статьям. Каждая мельчайшая ресничка на крыле бабочки отображена с той же тщательностью, что и самый яркий узор крыла», – восхищен Стивен Блэкуэлл, профессор университета в Ноксвилле (США), автор книги «Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки».
В одном из научных споров такой же дотошный статистик-лепидоптеролог счел недостаточно достоверным метод статистического анализа, которым Набоков пользовался в своей работе. Набоков на это заметил: «В конце концов, естествознание ответственно перед философией, а не перед статистикой».
Даже трудно представить, что сказал бы, узнав такое, Фридрих Энгельс! Вряд ли он ограничился бы в отношении Набокова просто «индуктивным ослом». Зато мы с большой долей вероятности знаем, как ответил бы ему Набоков, который называл подопечного Энгельса, Маркса, «популярным автором исторических пьес»…
