Житель Архангельского города. Николай Эстис. Из цикла «Ангелы» |
Нам снится не то,
что хочется нам, –
Нам снится то,
что хочется снам.
1972 год. Я в чужом городе. Лето. Пустые улицы, даже не видно птиц, кошек, собак. И никаких звуков. Но чувствую, меня кто-то преследует, оглядываюсь – никого, только вроде тень мелькнула.
Иду быстрее, мне все тревожнее, даже страшно. Резко обернувшись, успел заметить блеск лезвия в руке преследователя. И кажется, он не один. Бегу.
Вижу церковь, я к ней – там спасение. Дверь вроде открыта, но открыть не могу. Я – на колокольню. Узкие, крутые каменные ступени, а еще выше – деревянные, ненадежные, прогнившие, ломаются под ногой. Слышу, погоня все ближе. Выбираюсь на самый верх колокольни. Куда теперь? Далеко внизу – море. Что делать?
Уже вижу своих убийц: они не прячутся, длинные ножи на виду, ухмыляются – куда ж я денусь! Крепко зажмуриваю глаза и падаю вниз, в море. Выныриваю, ложусь на спину, раскинув руки, смотрю в небо. И слышу из выси голос, женский:
– Не бойся!
В каком-то давнем сне услышал и запомнил только три слова: «Благословение не проходит».
2008 год. «Чеховка» (библиотека имени Чехова, где я часто бываю). Выступаю перед залом. Спрашиваю, глядя не на публику, а куда-то вверх:
– Почему человек себя убивает? Почему жизнь без меня убывает? Почему жизнь невыносимой бывает?
2004 год. Приснилась кошка. Откуда она взялась? Ни у родителей моих, ни у меня никогда не было кошки. А тут не отходит от меня, то одним боком трется о ногу, то другим, нежно мурлычет и смотрит влюбленно. Шкурка как у серебристой норки – благородно-серая, с жемчужным отсветом. Глаза огромные, как у турчанки.
Так длится несколько дней. Кошка все не отходит от меня, ничего не ест, только ластится. Но я почему-то выношу ее на лестницу, к мусоропроводу, и крепко затворяю за собою дверь. С облегчением.
2007 год. В памяти осталось только: «Паруса поднять – и всемогущи!»
2008 год. Что-то ботаническое… Про парные плодоножки корейского красного клена: их листья, падая, как-то по-особому планируют. Листья одного дерева, опадая, планируя, падают в одно место, в кучку. Просто смотрю, как падают листья. Узор каждого листа – свой, неповторимый.
2008 год. Я – в Монголии. Пешком, верхом, на машине? Не помню. Отары овец. Монголки их доят и молоко выливают в реку, она вся белая от молока, сама молочная. Зеленая трава. Лежат свирепые пастушьи собаки.
– Это не собаки, – объясняет старый монгол, – это барсы.
Я пригляделся: действительно барсы, поднялись, пьют молоко из реки, на овец и не смотрят.
– Скоро увидите одно удивительное место, – продолжает старик. – Мы называем его «Самая высокая земля».
Почему-то сразу догадался, что это гора черепов, свезенных по повелению Чингисхана из всех завоеванных мест. И засыпано это землей из тех мест, и эта гора поросла цветами тех мест. И далеко с вершины видно всю степь…
2007 год. Говорю кому-то, что хочу каждый день устраивать себе двухчасовое молчание, стоя на коленях. Показываю на пол: может, мне сюда подстелить что-нибудь? Может, коврик?
А мне:
– Ты лучше молчание положи.
2007 год. На крыше соседнего дома вроде дачи кладут новый шифер. Один лист упал, рабочий ругается. Другой рабочий тянет ему второй лист. И тот разбивается. Оба матерятся.
А я им в окно кричу:
– Эй, мужики! У меня ваши матюги в глотке торчат! Вот где! Пожалуйста, не материтесь!
– А как же?! – оба таращат глаза: как же работать-то?
– А так. Молча работайте. Нехорошо это. Господь ведь всюду, каково Ему ваши матюги слушать? У меня сейчас урок музыки, дети… Интонационный контекст нарушается.
2001 год. Летний лес в средней полосе России – радостный, яркий. Вдруг вижу видения: высоко над вершинами деревьев – колокольня, но на вершине вместо купола, на штыре вместо железного креста – самолетик По-2, «кукурузник». Однако он не из фанеры, перкаля, дюраля, а из какого-то облачного вещества. Через минуту видение исчезает, а что-то радостное во мне остается.
2005 год. Универсам скоро закроется, я спешу. На первом этаже – огромный рыбный отдел: свежая рыба в ледяном крошеве, разделанная, и копченая рядом. Меня привлекает огромное филе рыбы под названием «хектон». Думаю: про хек я знаю, а что это за хектон?
А вообще-то мне надо на второй этаж, в книжный отдел – иногда перед самым закрытием «выбрасывают» что-то интересное. Ага! Вижу толстенный том в белой суперобложке. Читаю: «ПОТОП. Интеллектуал между двумя этажами».
2001 год. Даже не сон, а какая-то настойчивая мысль во сне – про какой-то Закон завершения, не то Закон дней творения. Что-то о том, что все созданное обретает свою энергию, эманацию, способность к движению, развитию. А контрольный пакет при этом все-таки остается у Творца.
2004 год. Лишь одна фраза запомнилась: «Ох, греки, много воли вы взяли!»
2003 год. Я с товарищами в море, на маленьком кораблике с мачтой и парусами. Подваливает судно побольше нашего, с него к нам сходят моряки-офицеры и вручают фотографии химика Глаубера с какими-то сведениями про него, что он первым описал несколько черноморских ветров:
– Это вашему гидрографу.
То есть мне. Мне и передают. Фото химика наклеено на небрежно обрезанный поролон.
Заметив мое удивление, офицер объясняет:
– Это от вандализма.
Проснувшись, смотрю в Большом энциклопедическом словаре: «Глаубер Иоганн-Рудольф (1604–1668) – немецкий врач и алхимик, улучшил производство селитры, стекла, уксуса; получил различные хлористые металлы, глауберову соль».
И сразу вспоминаю «английскую соль» (сульфат магния). В класс вошла (1949) медсестра с банкой этой самой соли, очень горькой, и по чайной ложечке сунула в рот каждому, велела проглотить; нам было лет по восемь. Медсестра сказала, что это от глистов. Многие дети тогда страдали от глистов, многие рахитом болели.
2004 год. Карьер, котлован. Мой провожатый поясняет:
– Здесь сейчас щебень берут, а раньше лес был.
Вокруг все вырублено, выкорчевано, словно война все искорежила. А воздух таежный, хвойный. Тува? Алтай?
Впереди люди толпятся. И мы подходим. Оказывается, жена моего проводника удит рыбу удочкой в озерке. Он что-то ей говорит, она молчит. А какая-то женщина прижалась щекой к еще живому, но безголовому судаку с мокрой чешуей и словно баюкает рыбину, как дитя, и плачет. И бабы вокруг смахивают слезы: то ли жалеют, что у той женщины деток нет, то ли она помешанная, то ли им жаль, что рыба без головы, а другой большой рыбы нет, в ведре только мелочь всякая.
2007 год. Чертаново. Я на лоджии нашей квартиры на 10-м этаже. Курю. Громадный экскаватор выгрызает громадным ковшом фундамент, огромная трещина в стене, уже до третьего этажа. Думаю, сейчас дом рухнет.
И он ухнул, как кабина лифта в шахту. Тьма. Летим в кромешную преисподнюю. Мысль: ведь нас раздавит! Там же, в ядре Земли – кипящая магма!
Летим. Пытаюсь считать: ускорение свободного падения = 9,8 м/сек. А летим уже три-четыре минуты. Это сколько же получается? Не меньше чем 2 км.
Вдруг – остановка. Не удар, но встали твердо. Какой-то тоннель. Иду. Выхожу – город! Небо, широкая река, дворцы, храмы, люди… Санкт-Петербург?
Спрашиваю прохожего:
– Что это за место?
– Архангельский город.
Так и сказал: не город Архангельск, а Архангельский город.
2005 год. Не то букинистический магазин, не то выставка. Много ученых мужей, говорят о русской старине, о Льве Толстом, о Будде, о Конфуции, о каком-то армянском священнике и собранной им библиотеке.
Потом все встали в очередь, словно за благословением или проститься с покойным. Я тоже тут. И прошу старенького священника в застиранной рясе надеть на меня крестик на тонкой веревочке.
Он смущенно отговаривает меня, как неразумного ребенка, захотевшего игрушку:
– Зачем тебе? Он же, крест-то, тяжелый. Да и надевали его уже на тебя, а ты снял.
А я горько плачу, падаю перед священником на колени, сам надеваю на себя крестик и обещаю:
– Я больше его не сниму.
– Я знаю, – отвечает священник.
2003 год. Запомнил только стишок:
Был тощий колос и тучный колос.
Был голод и сытость была.
Был сон и во сне был голос:
– Вардванчик, что за дела?