Поэтом можешь ты не стать

Литературный институт имени А.М. Горького запоминается выпускникам надолго. Фото Арины Депланьи

Литературный институт имени А.М. Горького, в 1990-м ненадолго возникший крупным планом в моей жизни, запомнился лицами и художественными высказываниями некоторых однокурсников, лекцией протоирея Александра Меня накануне его загадочной смерти, но более всего – студенческим общежитием. Во-первых, потому, что я как иногородний поселился там на время своего первого и, как потом оказалось, единственного семестра. А во-вторых, из-за увиденного там впервые в жизни официального приспособления против суицида.

Таковые приспособления, конечно, наверняка существуют в мире где-то еще. Несомненно, в Японии, чья культура столетиями была пронизана культом ритуального и/или ситуативного самоубийства, модернизация страны потребовала выработки различных методов преодоления этого культа, но я об этом почти ничего не знаю. Камикадзе вроде бы приостановили свою доблестную практику, зато харакири/сэппуку нет-нет да случаются, и в тщательно охраняемый Лес Самоубийц регулярно прокрадываются очередные бедолаги.

Знаю только, что подобные батутам металлические сетки, натянутые в лестничном пролете семиэтажной башни общежития через каждые два этажа, появились там в позднесоветский период как попытка остановить поток самоубийств студентов – в основном, как утверждается, поэтического отделения.

Сказанное выше имеет некий оттенок знания статистического и в то же время психологического. Поэты – люди самые ранимые. Я впечатлился наличием этих сеток, ибо сам поступил на отделение поэзии, и следовало бы задуматься, но вскоре перестал их замечать. Попыток суицида при мне не происходило, а жизнь вокруг кипела.

Разумеется, запомнились преподаватели. Литературовед Станислав Джимбинов, сын народного поэта Калмыкии, владел десятком европейских языков и стихи иностранных авторов читал нам дважды, сперва в оригинале. Русский язык преподавал Виталий Сиромаха, он освободил меня от своего предмета после некоего моего когнитивного подвига (деталей уже не помню) на первой контрольной работе, поставив всей группе в пример. Историк Зоя Кочеткова запомнилась всегдашней невероятной собранностью и остроумием. Мельком видел Генриха Сапгира, с которым позже подружился, и Константина Кедрова, но в мой семестр они у заочников не преподавали.

Самый теплый образ оставила Нелли Мурнова. Занимая на моем заочном факультете важный административный пост, строила со студентами вполне горизонтальные человеческие отношения, а меня, вскоре оставившего институт ради возвращения к длительным морским экспедициям, годами упорно не отчисляла и в мои визиты в Москву уговаривала вернуться к учебе. Но я к тому времени уже осознал, что поступал в свой второй вуз из почти спортивного интереса: провинциалу (а может, и не только) иногда важно убедиться в своей способности перепрыгнуть поставленный перед собой барьер.

Еще яркие фигуры, близкие к администрации, но из моего поколения – Ирина Федорец, комендант общежития и, кажется, прозаик, поражавшая меня едва ли не старческой (при своих неполных тридцати) мудростью суждений о людях, и поэт Виктор Куллэ, бывший постоянным членом то ли худсовета, то ли комитета комсомола. Он рано овдовел, потом попал под троллейбус, а в последние годы периодически испытывает удары по здоровью: «…когда, мотор зажав в горсти, / преследуем эриний сворой, / ты к двери пробуешь ползти, / чтобы открыть ее для «скорой». В стихах Витя изначально тяготел к барочности, но порой впускал в них свежую дозу простоты и правды жизни. Литинститутское общежитие жило в его строчках аутентичной жизнью:

…И эти пляски вольных

мусульман

В облупленных казенных

коридорах,

И злобное блаженство

кредиторов,

Внедряющихся в нищенский

карман...

Виктор Куллэ (в центре) порой впускает в свои стихи свежую дозу простоты и правды жизни.  Фото из архива Виктора Куллэ

Переводчик из Минска Николай Романовский был полиглотом и энциклопедистом. Говорили, что на абитуриентский конкурс он подал свой перевод с пракрита на эсперанто, и во всей Москве не нашлось знающего оба языка. Это от него я впервые услышал латинское название средневековой школы дрессировки ярмарочных медведей в Сморгони: Academia Smorgonica. Буколическую цитату из «Илиады» – «hippoi boukoleonto» – он переводил не как «кони паслись», а как «хиппы тусовались».

Самым диковинным из сокурсников был Руслан Марсович (Надреев). Свою суггестивную экспериментальную прозу он публиковал в том числе в рижском «Роднике». Внешне был невероятно похож на молодого Пушкина, как того принято было изображать в XX веке. На лекции Меня мы с Русланом задавали отцу Александру самые каверзные вопросы, тот отвечал на них с не менее коварной открытостью и безукоризненной логикой и вообще выглядел удивительно трагическим и позитивистским одновременно. На следующий день он будет убит недалеко от своего храма. Лишь через несколько лет я посмотрю старинное, 70-х годов, киноинтервью с отцом Александром, где он страшно юн и явно еще незнаком с совокупным злом мира, чистый ангел.

Руслан сам погибнет через два года – как говорят, включившись ради хлеба в какой-то бизнес-проект и став жертвой бандитов. Я узнал о его смерти из эпохальной литгазетской статьи Славы Курицына «О наших разногласиях по поводу постмодернизма». Пытался заинтересовать прозой Руслана одну известную французскую славистку и переводчицу, но она предпочитала традиционалистов.

Запомнились верлибристы Эмилиан Галайку-Пэун из Молдавии и Эдуард Мижит из Тувы. Эмилиан, утонченный и классически образованный, писал на молдавском, называя его диалектом румынского, и смешно рассказывал, как в Кишиневе какой-то жулик защитил диссертацию о принадлежности молдавского не к романской, а к славянской языковой группе. Эдик писал на русском. Лет через 15 я разузнал домашний телефон Эдика в Кызыле, созвонился. Он стал, оказывается, первым переводчиком Библии на тувинский. В прошлом году снова стал искать его контакты, выяснилось, что еще годом раньше его убил коронавирус.

Еще до пандемии умер от инфаркта Олег Павлов – совсем молодым, в 48 лет, как и Довлатов. С последним его роднит редкий элемент биографии: работа тюремным (конвойным в случае Олега) охранником – и отражение этого периода в прозе.

Все они, в отличие от нас с Русланом, Литинститут окончили. Никто из однокурсников, кажется, с собой не покончил.

Зато в 2002 году в Москве упала с подоконника пятого этажа и не выжила моя землячка по Крыму, поэтесса Ника Турбина. Было ли это суицидом, не столь важно. Очевиден некий интегральный сценарий, общий с бедными стихотворцами Литинститута. Мы знаем, что Нику вели по жизни к поэтической славе – семья, потом старшие коллеги по перу – и что стихи ее, возможно частично или полностью, были написаны мамой-художницей.

По совпадению вскоре я впервые прочел «Обещание на рассвете» Ромена Гари. И внезапно понял, что описанная французским классиком ситуация программирования ребенка на великие свершения – универсальный непреодолимый механизм, определяющий судьбу многих из нас. Импринтинг у писателя – мощная тема и для писателя, и для исследователя-антрополога. Передавшаяся нам в нежном возрасте вера мамочки или папочки (или шире, ближайшего окружения) в нашу гениальность позволит достичь в жизни несоизмеримо большего, чем отсутствие такой веры. Но при одном условии: что близкие не ошиблись, накручивая друг друга с переоценкой дитяти. Если внушенное средой представление о своей великой миссии не подкреплено другим, подлинным даром – плохо дело. Разочарование в своих возможностях исполнить миссию чревато катастрофой.

Феномен «промес-дель-об» (от «La promesse de l’aube», название романа Гари в оригинале, термин предложен в 2024 году в научно-популярном журнале «Знание – сила») – мачете с лезвием двусторонним. Прорубит оно хозяину дорогу в жизненных джунглях к успеху и славе или рассечет ему лоб, предсказать невозможно.