Надежда Муравьева Издавна русский народ говорил: «Москва у всей Руси под горой – в нее все катится». И вправду – катилось и до сих пор катится со страшной силой, прямо-таки мифических масштабов. А что выкатывается отсюда, уж никогда не бывает таким, как раньше. Перемалывает и перекраивает Москва все, что в ней поварилось. Загадочное место. Святое, что ли? Или еще какое?
Как известно, свято место пусто не бывает, да и заклятое место тоже ведь не пустеет никогда: вечно там что-то ноет, воет, чудит, носится, живет своей особой жизнью.
Москва, как это издавна почувствовали русские писатели – а они у нас вроде барометров, лажометров и сейсмографов, – город совершенно невероятный. Еще Булгаков со смешанным чувством ужаса и восторга заметил, что город этот совершенно сатанинский, то есть милый сердцу дьявола: «┘Тень шпаги медленно и неуклонно удлинялась, подползая к черным туфлям на ногах сатаны. Положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете и поджав одну ногу под себя, Воланд не отрываясь смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обреченных на слом лачуг┘
Воланд заговорил:
– Какой интересный город, не правда ли?»
И действительно, чего греха таить, – очень интересный. С этим не поспоришь. Город в общем-то архетипический, следовательно, вдохновляющий на подвиги и на преступления одним махом, так сказать, не разбирая душ. Когда Марина Цветаева воспевала Москву, она, как и всякий истинный поэт, разом увидела эти два ее измерения:
Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный.
Мы все к тебе придем.
Клеймо позорит плечи,
За голенищем нож.
Издалека – далече
Ты все же позовешь┘
Два мистических, мы бы сказали, завораживающих лика Москвы проступают в сочинениях наших писателей (они же – поэты, ведь где проза, там и поэзия). Соседствуют ее нежность и византийскость с самой фантасмагорической дьявольщиной. Тут тебе и «все церкви нежные поют на голос свой», и «итальянская и русская душа пятиглавых соборов», как у Мандельштама, и, разумеется, нож за голенищем, и «страшный рев молодых солдат» (см. Цветаеву).
Вот и Веничка Ерофеев мечется, бедный, между двумя архетипическими полюсами Москвы, между ее пятиглавыми соборами и черт знает чем: «Все говорят: Кремль, Кремль... Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля┘»
Пишет Виктор Пелевин, что вся поэма (именно что «поэма», хоть и в прозе писано) «Москва-Петушки» – не что иное, как мистическое путешествие в страну души Икстлан, да только он как-то не упомянул, что и место, откуда начинает свое странствие Веничка (то есть Москва), уже глубоко мистично. Оно, именно оно выталкивает автора на вокзал, в чистилище, откуда и начинается путешествие в рай (собственно, ни разу не виденный Московский Кремль – символ своеобразного рая, куда никак нельзя попасть, как и в Петушки, они же Икстлан, тоже не попадешь): «А потом я попал в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал. Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а я все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал»┘ Стрелка Веничкина компаса все время указывает на фантастический и безумный лик Москвы, то есть на вокзальный антипод Кремля.
Все эти наблюдения за Москвой касаются напрямую нас с вами. Не только потому, что мы здесь живем. Кто-то живет, а кто-то, может, и не живет. Это неважно. Все дело в том, что Москва – как пресловутое «Сердце нашей Родины» и «Мать всем городам» – это уже давно пространство мифологическое, заповедное, действительно отражающее лицо нашей Отчизны, ее две ипостаси, два притягательных полюса, издавна известных на Руси: «святое» и «чертовщину» в их крайних проявлениях.
Кстати, эту московскую бесовщину отчетливо видят и Василий Аксенов в романе о последнем годе уходящей сталинской эпохи «Москва ква-ква», и поэт Лев Лосев, в одноименном стихотворении описавший путь в ад московского литератора:
Он ставил подпись, деньги греб,
и радость раздувала зоб
весенней песней торжества:
Москва-ква-ква! Москва-ква-ква!
И вдруг на фоне разгула демонических сил высвечивается такое чистое, целомудренное и страстное признание, такой ясный голос говорит о единственном, жизненно важном московском прибежище, что – даже не чувствуя с Москвою особой связи – понимаешь: вот она, захваченность любовью:
Пускай моя любовь, как мир,
стара, –
лишь ей одной служил
и доверялся.
Я – дворянин с арбатского
двора,
своим двором введенный
во дворянство.
За праведность и преданность
двору
пожалован я кровью голубою.
Когда его не станет, я умру,
пока он есть – я властен
над судьбою...
Это всем известное стихотворение Окуджавы – о том самом, с позволения сказать, «Кремле», который так и не смог увидеть Веня Ерофеев. Не смог, но очень стремился, возможно, чувствуя, что «Кремль» все-таки есть. Разумеется, он и впрямь существует, как существует и дьявольская, закатная Москва Булгакова: этот город, как Янус, двулик и непостижим.
Вот и пытаемся мы постигнуть его – кто как видит. Кто одну сторону, кто другую, а кто и сразу – обе. И продолжаем жить в мифе, хотим мы того или нет.
