Сергей Шаргунов
Гоголь пугает, пугается сам, и нам страшно.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
У меня было три любимых Гоголя. Первого Гоголя («Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Вия») я любил в детстве, в пять, как только научился читать. Второго Гоголя («Тараса Бульбы» и «Ревизора») я любил в 12. Третьего (автора «Мертвых душ» и «Петербургских повестей») я полюбил в 17 лет.
Гоголь – писатель страхов. Толстая книга под корявой ободранной обложкой, на которой красовался шоколадный коричневый профиль (с усиками), была моей настольной. Или постельной. Я болел, маленький, и листал пожелтевшие хрупкие страницы, и внимание приковывали дикие переспелые картины магической Малороссии. Скалил клыки старик-колдун. Звонко, ознобно заливалась русалка, маня в омут, серебристый от звезд. Черная кошка кралась, пронзая зелеными глазищами, и выгибала спинку. Панночка кружила по храму вместе с гробом. Эта панночка занимала и будоражила меня гораздо сильнее, чем Карлсон с его пропеллером. Обязательно я читал страшилки Гоголя во время простуды. Лежал и перечитывал с восторгом и отвращением. Мама гасила свет, и в темноте росла температура, а книжные образы делались явными, превращались в видения, возникали в темноте пунктирные, искрящиеся.
И другой Гоголь был писателем жести, но более реалистичной. Плодородная почва, жадно всасывающая кровь. Ржач коней, скошенные на лету головы, пылающий костел и зареванные монахини, шапочки, плывущие по воде, как последний привет от утопленников. Отец, умерщвляющий сына, влюбленного в красавицу из врагов, изуверская казнь этого же отца и другого сына, влюбленных в войну. «Тарас Бульба» – остросюжетное романтическое рубилово, затмившее для меня Майн Рида и Фенимора Купера. «Ревизор» – тоже пьеса страха. Безумно смешная, но смех невротичный, потому что пружина – патология страха. В пьесе расставлено множество скрытых камер. Скрытая камера – ключевая метафора «Ревизора». Хлестаков боится бедствий и разоблачения, городская власть боится разоблачения и бедствий. Страх доводит всех до абсурда, и в какие бы пышные тоги фальши персонажи не кутались – постыдно обнажаются все. Победитель один – страх. Его псевдоним: «немая сцена».
Третий Гоголь, которого я читал, уже оканчивая школу, писатель самого изощренного кошмара. Боязнь быть захороненным заживо, свойственная Гоголю, воплощается в «Мертвых душах». Они все – коробочки. Кружат над душной пылью бездорожья во гробах-коробочках. Выразительные, предельные роли соединяются с призрачностью и заданностью. «Мертвые души» – предтеча фильма «Матрица». Люди-голограммы Ноздрев и Собакевич. Цветные внешне, но полые и пустые. Агент Смит – Плюшкин. Лишь нео-Чичиков так и не успел восстать. Бричка катит в компьютерной программе, и это в компьютерной программе нарисованные мужики спрашивают: далеко ли она доедет. Непрерывное удушье, бескрайняя клаустрофобия – вот про что «Мертвые души». В «Петербургских повестях» жуть нежити, полноправно шагающей по жизни еще гротескнее. Нос направляется в Казанский собор, где молится, и небеса не разверзлись. Неужели и Божий храм – нарисованный?
Гоголь боялся всю жизнь.
Гоголь – это небывалый сверкающий язык, великолепный юмор, изумительная занимательность, это чувства, быт, точный и тонкий психологизм, красота, добротолюбие, честь, молитва, это дымчатая вишня во цвету и дымящиеся пампушки с вишней. И все-таки еще страх, страх, страх┘
Один страх он вытеснял другим. Сумрачный Гоголь – потусторонний сквозняк, голос из склепа. Солнечный Гоголь – писатель земных сочных ужасов. Вот пример из оптимистичного Гоголя, характерный отрывок из черновика: «Это был человек... но без кожи. Кожа была с него содрана. Весь он был закипевший кровью. Одни только жилы синели и простирались по нем ветвями. Кровь капала с него. Бандура на кожаной ржавой перевязи висела на его плече. На кровавом лице страшно мелькали глаза...» Звучит как тост. Тут нет замкнутости, а есть горячий ветер, радость страсти, победное насилие, сладкий восторг. В этом инстинкте атаки – разгадка амбиций и необычайной горделивости писателя, который, прежде чем отдаться литературе, пробовал поступить на сцену и стать чиновником, то есть хотел властвовать.
Но высочайшая самооценка непременно родственна крайнему самоотречению. В стремлении метко поразить цели – тайное желание перечеркнуть все разом и сломать лук о колено. У Гоголя есть две правды: наглое сгущение красок и очищающее от всяких красок покаяние. За этими правдами один бесконечный страх.
Именно страх он преодолевал жестокими поворотами сюжета – страх, который внушало ему все на свете. Страх мог принимать любые формы, иногда был просто тишиной, как в «Старосветских помещиках»: «Если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди безоблачного дня. Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием». Кошмар будничен. Из никчемной тишайшей будничности рождается злейшая вражда, как в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Кошмар может начаться из-за пустяка, и справиться с ним возможно разве что ценой жертвы, выходки, безумства. Известно подлинное происшествие из детства Гоголя, где он предстает героем рассказа Юрия Мамлеева. Мальчик остался среди комнатной тишины. Тишину нарушила кошка. Она осторожно кралась и мяукала. Сначала он прятался от кошки, потом схватил ее, бросил в пруд и шестом утопил. На этом страх не закончился, ему показалось, что он утопил человека, он рыдал, признался во всем отцу. Василий Афанасьевич высек сына. И только, когда пороли, новыми слезами Гоголь смыл прежние. Художник Пискарев в «Невском проспекте» освобождается от наваждения брюнетки, перерезав себе горло («можно было заключить, что рука его была неверна и что он долго еще мучился»). Художник Чартков в «Портрете» кромсает чужие картины, все деньги бросив на то, чтобы их скупать: так и умирает, не оставив после себя ничего, кроме обрывков. Надворный советник Подколесин сигает в окно, внезапно убоявшись непоправимости женитьбы в «Женитьбе».
Каждый боится разного – войти в лифт, собак, машин, сделать круг на чертовом колесе, заблудиться, быть зарытым при жизни. В русской литературе есть один писатель, чей профиль различим на всяком страхе без исключения. Проверено. Скреплено печатью. Он пугает, пугается сам, и нам страшно. Если специально озадачиться, можно увидеть: вся проза Гоголя – это энциклопедия страхов. Страх открывает повествование, крепнет и полновесно все пересиливает. Акакий Акакиевич чуждался людей, был боязлив, чтобы призраком, без стеснения пугать всех, сдирая шинели.
Но в каждом пугающем произведении Гоголя плещется надежда. Надежда – в пепле истребленных «Мертвых душ». Надежда в том, что Акакий Акакиевич перестал являться на улицах, добившись пробуждения страха у «значительного лица», которое перестало распекать подчиненных.
От страха, через еще больший страх – к покаянному просвету.
Однако и в этом просвете – прорастает новый страх.
Читать – ужасно интересно.
