Константин Кедров
Глубокий православный мистик. Не клерикал, не фундаменталист, а именно мистик...
Фото Дмитрия Гливинского
Когда в 2002 году заговорили о выдвижении Милорада Павича на Нобелевскую премию, почти никто не сомневался, что уж кто-кто, а автор «Хазарского словаря» получит ее не сегодня-завтра. Кто же, если не он. Но Бог судил иное. С другой стороны, мы не помним сегодня, а кто, собственно говоря, вместо Павича ее получил. Так, что бог с ними, с премиями.
Павич намного больше, чем писатель. Он новый вероучитель. Не ересиарх, а именно вероучитель. Вера, как известно, мертва без живого дела. А дело Павича – это его бесконечный хазарско-сербско-русско-всечеловеческий словарь.
Мне посчастливилось зимой 2005 года беседовать с ним на этом всечеловеческом языке в Белграде. Есть у Достоевского глава «За коньячком», где спорят о Боге и человеке. А мы не за коньячком, а за горячей сербской водкой, ракией, полночи сидели. И не спорили вовсе, а просто говорили. Но, тоже о Боге и человеке. Спорить нам было не о чем. Оба знали – Бог есть. Вот есть ли человек – это действительно предмет для спора. Но глядя на Павича, я лично не сомневался. Человек есть! Раз есть Павич – значит, есть человек. Раз есть человек – значит, есть Бог. Говорят, то место встречи, сам этот ресторанчик, имел какое-то отношение к Милораду. Во всяком случае, это излюбленное место сбора белградской литературной богемы.
Но первая встреча с Павичем состоялась в конце 80-х, когда, раскрыв журнал «Иностранная литература», увидел манящее заглавие – «Хазарский словарь». Чтение романа меня потрясло. Я всю жизнь расшифровывал в душе и в литературе звездное небо и назвал эту звездную тайнопись придуманным мною словом «метакод». За этот «метакод» чего только со мной не вытворяли в советское время. И от преподавания в Литинституте отстранили, и с телеэкрана убрали, и в черный издательский список внесли моими же звездными письменами. А Павич? Ему от диктатуры Тито тоже досталось. Он ведь старше меня на 13 лет. Хотя у писателя какой возраст? Если тебе 76, как тогда Павичу, то впереди маячат Гете и Лев Толстой (за восемьдесят) или Бернард Шоу (за девяносто). А Милорад в своих романах живет не во времени, а в вечности. «Вечность не параллельна времени. Они часто пересекаются», – рассуждает один из его героев в российских снегах.
Я тоже чувствую себя героем фантастической, мистической, метакодовой прозы Павича. И свою поездку в Белград, и нашу встречу рассматриваю как главу из его романа.
По законам сказки должно было возникнуть препятствие. И оно возникло. Когда мы с поэтом Михаилом Бузником – главным инициатором встречи с Павичем – стояли в православной часовне у могилы барона Врангеля, пришла неприятная новость – Павич сегодня уезжает в Словению. А потом у памятника Николаю II и жертвам Первой мировой войны пришла приятная новость – Павич откладывает свою поездку ради нашей встречи.
Павич бесконечно влюблен в Россию, вернее, в русскую литературу, а еще точнее – в поэму Гоголя «Мертвые души». Его называют славянским Борхесом, и это тоже справедливо. Для тех, кто знаком с богомильскими сакральными текстами, проза Павича – естественное продолжение некой тайны, известной в равной мере и древнеегипетским жрецам, и православным исихастам-молчальникам на горе Афон. Речь идет о жизни вечной внутри жизни временной, о проекте некоего тайного храма, в очертаниях которого зашифрована тайна вечной жизни. Богомилы любили составлять словесные притчи-ключи, у которых нет разгадки, над которыми можно размышлять вечно.
Павич создал еще одну богомильскую притчу – «Пейзаж, нарисованный чаем». Там говорится о семейной паре художников, которые в момент любовного экстаза любили рисовать на снегу. Супруга страстно сжимала в руках фаллос своего мужа, и горячая струя «чая» отпечатывалась на сугробе рисунком. Среди черных, зеленых, красных и синих чаев есть русский белый чай, которым начертаны облака. Белый чай – не что иное, как русская водка. Об этом я вспомнил, беседуя с Павичем, когда он угощал нас горячей сербской ракией.
Наша беседа длилась несколько часов, и писатель по очереди предлагал сливовую, персиковую, яблочную, абрикосовую. И все горячие. Самое удивительное, что никаких последствий на другой день. Да и опьянение приятное, легкое. Я вспомнил, что в одном романе Павича православный монах произносит как бы некстати, что все, мол, знают – мы видим звезды, которые на самом деле давно погасли на небе, но никто не знает, что вода, которой мы утоляем жажду, на самом деле давно уже выпита. Может быть, давно уже выпита и вся горячая ракия, которую мы пили с этим сербским волшебником в писательском ресторане Белграда.
«И полилась приятная беседа слезами теплыми на пыльные цветы┘»
– Я знаю, что вы отменили все встречи, чтобы расчистить для нас пространство┘ или время?
Павич. Времени нет. Есть вечность. Она приходит вместе с вдохновением. А когда не пишется, тогда начинается время. И оно всегда тянется до бесконечности.
– Судя по всему, сейчас у вас как раз вечность.
Павич. Да. Я снова пишу роман. Десять лет молчал, а теперь пишу. Вернее, это только говорится «пишу». Я свои романы знаю наизусть и выстраиваю по ночам в голове. А если записываю, то всегда с закрытыми глазами, лучше всего в темноте. Я умею заполнять лист в темноте, вслепую. Все мои романы возникли из темноты, как свет┘ А вы знаете, это в точку. Мои любимые философы – каппадокийцы. Василий Великий, Григорий Богослов, Хризостом (Иоанн Златоуст). Их учение об исихии – светящейся божественной энергии, исходящей от человека в момент просветления, мне очень понятно и близко.
– А из поэтов кто вам нравится?
Павич. Не удивляйтесь – это Паисий Величковский и другие поэты XVIII века.
– Григорий Сковорода?
Павич. И он. <...> Православная цивилизация неиссякаема. Я это всегда понимал. Я только один раз был в Москве, там это особенно ощутимо. Вот интересно, сейчас вроде бы все издано, а у меня все равно ощущение, что самое главное еще предстоит написать.
Павич знает, что тайна нашего мира неисчерпаема. Все вокруг является шифром и кодом. Время от времени что-то удается прочесть, но только для того, чтобы погрузиться в другую тайну. «Смотри! Даль ночная выглядит сейчас, как прошлое, доступное не ночи, лишь воспоминаниям. А мертвые помнят всю свою жизнь, не помнят они только час и причину смерти...»
В новелле «Шекспировский сад» автор пишет, что позади дома Шекспира находится сад из цветов и растений, упомянутых в его пьесах, а рядом продается шекспировский мед, собранный пчелами только с этих растений. Но если вы отойдете от дома, вы увидите вокруг в точности такие же сады, хотя их растения и цветы никто специально не выбирал. «Кто же кого породил – сад Шекспира или Шекспир этот сад?» Это одна из самых прекрасных новелл Павича. После нее на устах остается вкус шекспировского меда, ноздри обоняют аромат шекспировского сада, а слух заполняется гулом шекспировских пчел, собирающих в садах мед. Я невольно перехожу здесь на стиль самого Павича. Он пишет не словами, а пчелами, птицами и цветами. Пишет о смысле жизни, но не прожитой жизни, а всей жизни в целом, поскольку прожить всю жизнь Вселенной нельзя, а пережить можно. Павич переживает вечность. Только она интересна, только с ней жизнь становится осмысленной и еще более непонятной. Писатель ведет нас из бесконечности в бесконечность, чтобы внезапно прервать повествование где-нибудь посредине душистой бездны.
Белград, да и вся Сербия, просто форпост христианской цивилизации. На этой земле родилась когда-то теория старца Филофея «Москва – III Рим». Два Рима пали, а Третий, Москва, стоит, и четвертому не бывать. Сербские крестьяне молятся: «Помоги, Господи, мне и моему старшему русскому брату». Ну не знаю, какой мы Рим. Одно несомненно – Павич глубокий православный мистик. Не клерикал, не фундаменталист, а именно мистик. Царство его не от мира сего. В преходящем он ищет вечное. И его романы, пронизанные мистической самоиронией, со временем будут восприниматься как Жития века.
«Вечность и бесконечность не параллельны», – размышляет профессор математики в далекой, скорее всего сибирской глуши, расчищая завалы в снежных сугробах. Для меня же продолжение всех романов Павича абсолютно сюрреальный сюжет, когда этим летом мой друг и друг Павича скульптор Григорий Потоцкий по инициативе поэта Михаила Бузника изваял бюст Милорада Павича и добился его установки в скверике возле Библиотеки иностранной литературы. На торжество должен был приехать сам Павич, но в аэропорту неважно себя почувствовал, вернулся домой. По его просьбе мне пришлось зачитать речь великого Сербозавра на открытии перед всеми собравшимися. Это еще один богомильский ключ – шифр, который еще предстоит разгадать.
Если вечность и бесконечность не параллельны, стало быть, они где-то пересекаются. Скорее всего в этом скверике возле Иностранки, где рядом с Джойсом и Прустом еще при жизни поселился Милорад Павич – продолжатель огнепального Паламы и златоустого Хризостома. Мы послали Милораду ролик, запечатлевший во всех подробностях открытие его бюста летом. Павич смотрел и радовался. А может, и сейчас смотрит, но не из параллельного, а из вертикального мира – вечность и бесконечность не параллельны.
