Сжигать и поклоняться

Волжские просторы – родные горьковские места. Фото Александра Анашкина

Если когда-то нишу лучшего и талантливейшего поэта эпохи занимал Владимир Маяковский, то среди прозаиков это место принадлежало Максиму Горькому (он же Алексей Максимович Пешков, он же Алексей Максимович Горький, 1868–1936. Кстати, про Горького читайте также на стр. 13 этого номера «НГ-EL»). Он и сам был эпохой: пролетарский писатель, основатель соцреализма, издатель, богостроитель, правозащитник, эмигрант-«возвращенец», благотворитель… «Вы были словно высокая арка, переброшенная между двумя мирами – прошлым и будущим, а также между Россией и Западом», – писал Алексею Максимовичу в 1918 году Ромен Роллан.

Евгений Никитин. Семь жизней М. Горького. – Нижний Новгород: ДЕКОМ, 2017. – 416 с.

Если бы 150-летие Горького пришлось на советское время, то, возможно, отмечалось с большим размахом, чем сейчас. Хотя нельзя сказать, что Алексей Максимович относится к разряду позабытых писателей. Да, его родной город, переименованный в 1932 году в его честь, в 1990-м опять стал Нижним Новгородом. Та же участь постигла главную улицу столицы, вернувшую себе название Тверская (в 1932–1990 годах улица Горького). Но фамилия «Горький» по-прежнему встречается и среди топонимов на просторах бывшего СССР, и в школьной программе по литературе. Его имя носят Литературный институт, Институт мировой литературы (ИМЛИ), Центральная киностудия детских и юношеских фильмов… Сохранились памятники Горькому, музеи в его честь (авторы этой статьи за свою жизнь побывали в двух московских музеях писателя и одном нижегородском). Что касается 150-летия Алексея Максимовича, то ЮНЕСКО включила его (наряду с юбилеями Тургенева и Солженицына) в список празднования памятных дат 2018 года. Пройдут конференции, круглые столы, выставки и многое другое.  с 26 по 31 марта в Нижнем Новгороде  пройдет II Международный литературный фестиваль  имени Максима Горького, репортаж с которого читайте в скором времени в «НГ-EL». И книги появляются: вот в преддверии юбилея изданы «Семь жизней М. Горького», написанные историком литературы Евгением Никитиным. Хотя отношение автора к герою в данном случае отнюдь не пафосно-юбилейное.

Алексею Максимовичу был дорог не Ленин-политик, а Ленин-человек. А. Богданов, М. Горький, В. Ленин. Иллюстрация из книги

В послесловии Никитин пишет:  «С писателем Максимом Горьким (по паспорту  Алексеем Максимовичем Пешковым) после окончательного возвращения на Родину произошла странная метаморфоза. Его стали именовать Алексеем Максимовичем Горьким». Если рассматривать указанную исследователем перемену имени метафорически, то к автору знаменитой «Песни о буревестнике» вполне могут быть отнесены тургеневские слова:  «И я сжег все, чему поклонялся, / Поклонился всему, что сжигал». Смена фамилии стала сменой сущности писателя. Никитин детально реконструирует все этапы биографии Горького (их он называет «семь жизней») и, останавливаясь на последнем – подготовке, а затем непосредственном возвращении писателя из эмиграции в Советский Союз, справедливо отмечает, что ему было «необходимо отказаться от своих прежних убеждений. И А.М. Пешков отказался», изменив правде, отношению к власти и этике.

Признавая вслед за ученым, что пик таких метаморфоз приходится на конец жизни Горького, следует отметить, что отказ от декларируемых убеждений бывал у писателя (причем неоднократно) и раньше.

Сразу оговоримся: в данном случае речь идет не об эстетике. Горьковский переход от романтизма к реализму вполне понятен и логичен – эволюция прозаика. А вот в области гуманизма скорее можно говорить о деградации…

Так, Никитин приводит фрагмент письма Горького, описывавшего декабрьское восстание 1905 года в Москве:  «Идет бой. Хороший бой!.. Вообще, несмотря на пушки, пулеметы и прочие штуки, убитых, раненых пока еще немного. Вчера было около 300, сегодня, вероятно, раза в четыре больше». 1200 убитых и раненых – для писателя небольшое число. И ведь здесь говорится о близких ему революционерах. Про их противников он пишет отдельно:  «Но и войска несут потери – местами большие. Драгуны терпят больше всех».

А вот горьковские рассуждения, на этот раз периода постоктябрьской эмиграции, когда автор «Дела Артамоновых» узнал о голоде в Поволжье:  «Народу вымрет много. Но кто вымрет? Слабые, трепанные жизнью; тем, кто жив останется, в пять раз легче будет».

Не отсюда ли еще одно признание писателя, которое также приводит Никитин, что «Соловецкий лагерь особого назначения»  не «Мертвый дом» Достоевского, потому что там учат грамоте и труду? Его «следует рассматривать как подготовительную школу для поступления в такой вуз, каким является трудовая коммуна». Может, и не был он гуманистом?

Вместе с тем наш герой не был жестоким человеком. По свидетельству знавших его людей, Горький никогда никому не отказывал в помощи, даже идейным противникам, как консервативному критику Виктору Буренину, или людям, которым было опасно помогать, как князю императорской крови Гавриилу Константиновичу. Отдельный вопрос, что у него не всегда это получалось…

Впрочем, и к близкой, казалось бы, ему интеллигенции, и к революционерам (точнее, большевикам, которым он неоднократно оказывал финансовую помощь) прозаик тоже нередко относился прохладно. «Идиоты – это относится вообще к интеллигентам… всех партий и знамен», – писал автор «Егора Булычова». «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти… На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления вроде бойни под Петроградом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов – все мерзости, которые делали Плеве и Столыпин», – согласитесь, неожиданное свидетельство для «пролетарского писателя», как вскоре будут называть Горького в СССР.

А спустя несколько лет, когда Ленин умер, подчеркивает Никитин, Алексей Максимович писал: «Не мое дело говорить о Владимире Ленине-политике, мне дорог и близок Ленин-человек».

Двойственной была позиция автора «Жизни Клима Самгина» и в отношении столь ценимой им культуры. С одной стороны, он стремился к ее максимальной популяризации и защите (в числе прочего создал Комиссию по делам искусств), но, с другой, не понимал многие действительно ценные явления. И не просто не понимал, а отрицал их: «Мое отношение к Блоку отрицательное… Сей юноша, переделывающий на русский лад дурную половину Поля Верлена, за последнее время прямо-таки возмущает меня своей холодной манерностью, его маленький талант положительно иссякает под бременем философских потуг, обессиливающих этого самонадеянного и слишком жадного к славе мальчика с душою без штанов и без сердца». А вот Александр Александрович Алексея Максимовича, напротив, любил: «Из всего многолюдного собрания мне понравился только… Горький, простой, кроткий, честный и грустный».

Впрочем, в контексте его равнодушия к жизни людей противоречия в отношении культуры не кажутся чем-то кощунственным.

Грустный итог для писателя, боровшегося за правду. Итог, который был виден уже его современникам. Многолетний корреспондент Горького поэт и мемуарист Владислав Ходасевич отмечал любовь Алексея Максимовича к обману:  «Отношение ко лжи и лжецам было у него, можно сказать, заботливо  бережное. Никогда я не замечал, чтобы он кого-нибудь вывел на чистую воду или чтобы обличил ложь, даже самую наглую или беспомощную. Он был на самом деле доверчив, но сверх того еще и притворялся доверчивым… Нередко случалось ему и самому говорить неправду. Он это делал с удивительной беззаботностью, точно уверен был, что и его никто не сможет или не захочет уличить во лжи».

Хотя в одном Горький был верен себе. Тот же Ходасевич вспоминал:  «Была, наконец, одна область, в которой он себя сознавал беспомощным и страдал от этого самым настоящим образом.

– А скажите, пожалуйста, что мои стихи, очень плохи?

– Плохи, Алексей Максимович.

– Жалко. Ужасно жалко. Всю жизнь я мечтал написать хоть одно хорошее стихотворение».

Интересно, перестал бы он обманывать себя и других, если бы стал хорошим поэтом?