Семен Бобров
|
|
Илья Сельвинский. Северо-Кавказский фронт, 1943. |
В книге несколько разделов. Первые два: «Вопросы изучения биографии И.Л. Сельвинского» (там среди прочих работы «Так как же все-таки звали на иврите И.Л. Сельвинского и его родителей?», «Революционная биография И.Л. Сельвинского» и др.) и «Художественное осмысление войны в творчестве И.Л. Сельвинского» («Проза военкора И. Сельвинского: события и люди Великой Отечественной войны глазами очевидца», «Героическое и трагическое в военной поэзии Ильи Сельвинского» и др.). Третий раздел – «Особенности творческой индивидуальности И.Л. Сельвинского» – включает в себя работы, посвященные «крымскому контексту» Сельвинского, а также маринистике, антропоморфозму и анимализму в его лирике (это три разные статьи), его прозе и драматургии и пр. В четвертом разделе речь идет об эпиграммах Сельвинского, о заседаниях литературного центра конструктивистов… И это еще не все разделы, не все темы. Монография интересна и подробна, дотошна и разнообразна.
И тем не менее. «Походная» монография – возможно ли такое определение? Впрочем, возможность этого была предсказана одним из современников героя этой книги Эдуардом Багрицким:
А в походной сумке –
Спички и табак,
Тихонов,
Сельвинский,
Пастернак...
Короче, вышла коллективная монография, – есть и такое, более традиционное определение ее жанра, – которая радикально переоткрывает многие страницы жизни и творчества Ильи Сельвинского. И подводит итоги научно-исследовательской деятельности Музея Сельвинского в Симферополе, единственного в своем роде.
Для ответственного редактора книги, автора предисловия и итоговой статьи, когда-то, будучи студентом Литинститута, доставлявшего личные вещи Сельвинского из Москвы в Симферополь для первой выставки его памяти, Александра Люсого, этот поэт – чемпион поэтической крымскости.
В юности действительно он участвовал в чемпионатах французской борьбы, выступая в цирке под именем Луриха III. Дальнейшие перипетии в стихах:
Мы путались в тонких
системах партий,
Мы шли за Лениным,
Керенским, Махно,
Отчаивались, возвращались
за парты,
Чтоб снова кипеть, если знамя взмахнет.
Не потому ль изрекатели
«истин»
От кепок губкома
до берлинских панам
Говорили о нас:
«Авантюристы,
Революционная чернь.
Шпана...»
|
|
«За горизонт зовущий»: Художественный мир И. Сельвинского (К 120-летию со дня рождения поэта): Коллект. монография / Отв. ред. д. филол. н. А.П. Люсый; ред.-сост. д. филол. н. А.В. Петров и Л.И. Дайнеко.– Симферополь: АРИАЛ, 2020. – 356 с. |
Поэту океанических масштабов оказалось тесновато в евпаторийских курзалах окружающего, текущего, таврического Крыма. Модель своих противоречивых взаимоотношений не просто с исторической родиной, с ее яркими «маринами густыми» и профанными «крымскими видами» поэт воссоздал в стихотворном романе «Пушторг».
Откуда пришли мои предки?
С гор?
С моря? С поля? Но до сих пор
Несу я в крови, от эпох
молодея,
Скифа, эллина, иудея.
Таковы выраженные в последней строке три источника и три составные части личного поэтического мифа Сельвинского с его карл-марксизмом. Между прочим, формула традиционного марксизма о классовом разделении как предыстории человечества также приобрела оригинальное крымское преломление:
Ворон, сидящий на цвели
древка,
Гнилою кровью закисшее море...
Здесь закончилось введение века –
Отсюда начинается история.
Ранний Сельвинский – это игра на повышение степени акустичности истории за счет фрагментации быта и бытия. Из акустики рождается современная семиотика истории. Творчество Сельвинского, как утверждает далее Марина Новикова, в целом образец этнопоэтики, которая оказалась перспективней и долговечней синхронной ему этнополитики. В крымском масштабе она воскресила реальное ощущение Крыма (и всех народов Крыма) как наследников разноязычных, разнокультурных, разноконфессиональных традиций и зачинателей новых форм. В евразийском и мировом масштабе она продемонстрировала особые возможности «культур перекрестка», «культур пограничья», где «периферия» способна стать центром, а далекое прошлое – моделью, прогнозом и предостережением для будущего.
Люсый же выстраивает литературную преемственность Сельвинского сквозь призму «своего» Крымского текста, о котором он уже не раз вел речь на страницах «НГ-EL»:
Крым... Как весело в буханьях пушки
Кровь свою пролил я там
впервой!
Но там же впервые явился
Пушкин
И за руку ввел меня в круг
роковой.
Сначала я тихо корпел
над рифмой,
На ямбе качался, как на волне...
И вдруг почуял я вой
надрывный…
Жизнь разверзлась пещью
в огне!
|
|
Дом, в котором родился будущий поэт. Теперь в нем Дом-музей И. Сельвинского. Иллюстрации из книги |
Яркое вступление поэта в литературную жизнь в 1920-е годы, связанное с явлением конструктивизма, попытка перехода к большим формам в литературе и жизнетворчеству ввиду отсутствия каких-либо принципиальных разночтений с ранее изложенной биографической канвой («жизнь в поэзии» помещена не в биографической, а в проблемной части). Сельвинский и Маяковский, Сельвинский и Есенин, Сельвинский и Волошин. Филологи Александр Петров, Владислав Гаврилюк, Раиса Горюнова, Леонид Кацис, Лидия Пастухова, Татьяна Ященко, Людмила Дайнеко, Людмила Никифорова и другие рассматривают творчество Сельвинского в контексте и других важных проблем литературоведения и лингвистики.
Биография на новом уровне оживает в разделе, посвященном участию поэта в Великой Отечественной войне, его деятельности в качестве военкора и «военного писателя». Поэт создал литературный памятник пронзительного трагического видения («Я это видел»). Особое выделение в этом стихотворении темы холокоста было воспринято советским руководством как неуместное «жужжание», что привело Сельвинского к увольнению с должности «военного писателя» на Крымском фронте. После тыловой ссылки ему было разрешено довоевывать в Курляндии...
Илья Сельвинский – самый настоящий советский поэт, дитя века и режима, он и воевал по-настоящему, был ранен и контужен, его гнобили и «прорабатывали», он боролся и выживал. История с Пастернаком не лучшая часть его биографии, но сейчас не об этом, и это, по-видимому, тема для отдельного разговора.
Продолжение темы здесь.
комментарии(0)