Алексей Смирнов
«Воспоминания…» сами были сплошным восклицанием.
Илья Репин. А.С. Пушкин на акте в Лицее 8 января 1815 года читает свою поэму «Воспоминания в Царском Селе», 1911. Всероссийский музей А.С. Пушкина, СПб
Он думает с пером в руке
Созданное Александром Пушкиным мы обычно воспринимаем словно спущенное с небес, легшее на бумагу сразу. Без всякой правки. Как будто вдохновение не требует никакой черновой работы. Однако тот, кому доводилось просматривать факсимильное издание «Рабочих тетрадей» поэта, мог убедиться, что существует вдохновение черновиков; что чистой каллиграфией, создающей впечатление сочинительства набело, блещут далеко не все листы. А черновую работу творчества: рождение образов, движение мыслей, перекличку рифм – представляют многократно перечерканные страницы, заполненные вставками, заменами, сокращениями, перестановками; украшенные звездами чернильных клякс, упавших с пережатого гусиного пера и во всей красе рассыпавшихся мелкими брызгами, поплывших по тряпичной бумаге ручной выделки.
Буквенная вязь из черных орешковых чернил уснащает листы вдоль и поперек. Сверху вниз и наискосок. Боком и залезая на поля. А то вдруг тетрадь переворачивается, словно в руках у жонглера, и строчки полетели – полетели – полетели, как бы вниз головой – вверх тормашками! Искушаемый демоном бумагомарания, автор не благоговеет перед чистым листом, не встает перед ним на колени, а борется с ним; не творит молитву чернильнице и перу, а макает его в склянку и давит, давит бумагу измочаленным недомерком с той горячностью, которой требует от него кипящее слово. Гусиное перо давно сократилось в размерах до «оглодка». Исписанное снизу и нещадно изгрызенное сверху, оно едва держится в пальцах, о чем мы знаем от верных людей, подтверждавших, что Пушкин сочиняет так с Лицея. Почему? Жалко тратиться на перья? Или душа горит – некогда чикаться с заточкой нового перышка? Или хочется осязать текст перстами, подобно Тициану, по легенде выписывавшему самые ответственные детали картин кончиками пальцев?
…Пушкин не продумывает заранее свои тексты, чтобы потом занести их в тетрадь. Нет! Он вызывает их с пером в руке. Он думает с пером в руке. Все делается немедленно, сейчас. Он не знает заранее, какая строчка будет следующей. Каждая внезапна, как открытие. А если открытие ложное или самоочевидное, оно вычеркивается беспощадно. Когда возникает заминка, автор не бросает пера, он продолжает думать о своем, а перо независимо от его воли рисует собственные сюжеты. Что получится. Бессознательно. И в этом вся прелесть! Это графика не отшлифованного школой стипендиата Академии художеств, а самоучки, заполняющего паузу в основной работе – в размышлении над первой строкой, над сотой, над какой угодно или споткнувшегося вдруг посреди строфы и не представляющего себе, как быть дальше (...)
Говорят, что художник изображает мир таким, каким он его видит, а поэт изображает мир таким, каким он его знает. Художник вглядывается в мир, поэт вдумывается в себя. И Пушкин рисует как поэт, вдумываясь в себя…
О, громкий век военных споров
Первоначально предполагалось, что во вновь создаваемом Лицее будут учиться великие князья, и Лицей открывался в первую очередь для них, а в компанию к ним решили взять 10–12-летних детей высокопоставленных вельмож, чтобы подготовить отпрысков к высшим государственным должностям. Всем им предписывалось постоянно жить в Царском Селе под Петербургом. Но потом императрица раздумала расставаться со своими сыновьями, они остались дома, во дворце, а новое заведение открылось без них. Расторопности Сергея Львовича Пушкина (отца) и пронырливости Василия Львовича Пушкина (дядюшки), пустивших в ход все свои связи, хватило на то, чтобы, и не будучи большими вельможами, устроить в Лицей сына и племянника Сашку. Во многом он был сущий недоросль, но кое в чем (особенно в знании наизусть эротической поэзии) мог дать фору кому угодно. По счастью, для абитуриента эта щекотливая осведомленность на приемном собеседовании не раскрылась; а французским он владел как родным, и его приняли.
Лицей получил собственную учебную программу, приравненную к университетской. Воспитанники изучали математику, цикл естественных наук, историю, в изобилии литературу и языки, занимались фехтованием, танцами, вольтижировкой. Но один предмет составители программы упустили из виду. А он для некоторых лицеистов оказался едва ли не главным. Этот неучтенный предмет составляло стихотворство. Сперва наставники смотрели на него косо, как на самовольничанье, но удержать пишущих не было никаких сил, тем более что их духовная энергия стала питать страницы столичных изданий.
Обучение в Лицее длилось шесть лет и было поделено на два курса по три года каждый. Между курсами полагались переводные экзамены. Наставники сообразили, что самовольство учащихся умней представить как похвальную инициативу, которой можно блеснуть перед начальством, и включили в экзамены чтение воспитанниками собственных сочинений. К тому подвигали усердные литературные труды учеников, уже переселивших свои опусы со страничек «домашних» лицейских журналов на страницы почтенных взрослых изданий – «Сына Отечества», «Вестника Европы»… Среди одержимых музою значились Илличевский, Дельвиг, Кюхельбекер, Пушкин… Последний сочинил для экзамена совсем нешуточную громоздкую оду в 160 строк, посвященную победам русского оружия при Екатерине II и Александре I; оду, написанную совершенно в державинском духе. Получив почетное задание сложить нечто уместное, подобающее случаю, автор, дабы далеко не ходить, погрузился в аллеи царскосельского парка, воспел его и памятники воинской славы в нем от века екатерининских орлов до покорения Парижа, имевшего быть только что. Само название опуса – «Воспоминания в Царском Селе» – не могло не вызвать улыбку наставников: 15-летний стихотворец «вспоминал» былые походы, как будто участвовал в них. Испещренные восклицательными знаками «Воспоминания…» сами были сплошным восклицанием. Реальный пейзаж, одушевленный событиями истории, потрясла поэтическая гроза.
О, громкий век военных споров,
Свидетель славы россиян!
Ты видел, как Орлов,
Румянцев и Суворов,
Потомки грозные славян,
Перуном Зевсовым победу
похищали;
Их смелым подвигам
страшась дивился мир;
Державин и Петров
героям песнь бряцали
Струнами громозвучных лир.
Державин был в восхищении
Экзамен 8 января предполагался публичным. Накануне выяснилось, что среди гостей ожидается Гавриил Державин. Эта новость взволновала и профессоров, и воспитанников. Слишком внушителен в трех царствованиях был послужной список именитого гостя. Статс-секретарь Екатерины II, государственный казначей императора Павла, министр юстиции Александра I, действительный тайный советник и многих орденов кавалер. Вельможа из вельмож! Но в глазах лицеистов все это меркло по сравнению с тем, что к 1815 году Державин заслужил свой главный венец – репутацию первого поэта России (…). Державин создал себя сам, выбившись в люди из простых солдат. Был он прям и резок; судил, невзирая на лица. В защите основ самодержавия он оставался непримиримей самих самодержцев. Под старость Державина потянуло к молодежи. Юное женское общество приятно его тонизировало, а в молодых людях – может быть, бессознательно – искал он преемника, достойного своей лиры, поскольку она дряхлеющему певцу сделалась тяжела и он, по собственному слову, перешел на цевницу. Предложение участвовать в лицейском экзамене в качестве гостя Гаврила Романович принял.
Среди всех, взбудораженных предстоящим событием, нашелся один, которого оно до некоторой степени повергло в шок. В написанных специально для экзамена «Воспоминаниях…» полет воображения перенес Пушкина из века Екатерины в век Александра, и если первый он связал с именем Державина, то ко второму такого же деятельного отношения Державин уже не имел. Здесь выделился молодой поэт Василий Жуковский с нескончаемым опусом «Певец во стане русских воинов», прославившим подвиги героев Отечественной войны 1812 года. Поэтому концовку «Воспоминаний…» Пушкин посвятил Жуковскому, назвав его бардом славянской дружины и вдохновенным скальдом России. Пусть имя Жуковского в тексте не звучало, однако и без обозначения современникам было ясно, о ком идет речь. Предпоследняя строфа у Пушкина, в целом довольно невнятная из-за косноязычной инверсии, вызванной необузданно-верноподданным восторгом сочинителя, после обращения к Александру I содержала как раз очень внятный намек на Жуковского:
Достойный внук Екатерины!
Почто небесных аонид,
Как наших дней певец,
славянской бард дружины,
Мой дух восторгом не горит?
О, если б Аполлон пиитов
дар чудесный
Влиял мне ныне в грудь!
Тобою восхищен,
На лире б возгремел
гармонией небесной
И воссиял во тьме времен.
Перевод этих строк с языка литературной экзальтации и стилистики XVIII века на современный русский может выглядеть так: «Александр I! Почему мой дух не воспламеняется тем же восторгом аонид, каким горит дух Жуковского? О, если бы Аполлон влил в мою грудь поэтический дар! Тогда бы я, восхищенный тобою, царь, смог восславить тебя на лире и сам просиять во тьме времен».
Вся ода написана по-державински, и он едет на экзамен. Редкая удача. Но концовка!.. Если бы Державин уехал, недослушав, а Жуковский подъехал к последним строфам… А так?.. В присутствии великого старца самоумаляться перед молодым Жуковским неуместно и даже рискованно. А что как Державин обидится? Конец – делу венец, а в конце гремит хвала совсем другому барду. Пушкин почувствовал себя ужасно. Что делать? Как поступить? Конечно, автор – хозяин своему слову. Нельзя менять текст из-за того, что изменились внешние обстоятельства. Но с другой стороны, хозяин – барин, все в его власти. И вот «барин», а точней – барчук, маленький хитрец, решает пойти на подвох: ради Державина убрать Жуковского. Намек на певца 12-го года заменить намеком на пиита времен Екатерины. Для этого оказалось достаточным изоритмично переделать третью строку цитированной строфы. Вместо «Как наших дней певец, славянский бард дружины» вывести на терпеливой бумаге: «Как древних лет певец, как лебедь стран Эллины». Однако такая профанация текста не проходит для автора безнаказанно. Что это за «Эллина»? Легко понять, что Эллада. Но нет таких «стран Эллины»! Это слово – выдумка. Ну, ладно, новичок не справился с рифмой на «Екатерину». А как быть с тем, что обращение к древней Элладе вместо России вносит путаницу в контекст? При чем тут античность, когда речь в «Воспоминаниях…» зашла о подвигах русских в борьбе с Наполеоном?.. Времени переделывать еще и контекст не оставалось. Видимо, Пушкин решил: а! и так сойдет. Кто обратит внимание? Он же не знал, что каждое его слово потом 200 лет будут изучать во все микроскопы славянского мира. Действительно, никто – особенно на слух – не уловил несуразностей. Зато всех поразили масштаб и мощь выраженного в стихах патриотического чувства, составлявшего тогда воздух времени. «Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…» Спустя несколько месяцев ода была напечатана в журнале «Русский музеум».
комментарии(0)