Дмитрий Ольшанский В девяностые годы в России в большой моде было печальное, пакостное даже мнение, утвержденное поверхностными модниками: реализма, дескать, больше нет, герой Иван Петрович никогда больше не встанет с кровати и не подойдет к двери, Ивана Петровича вынесли и закопали, а потому нет у нас больше прежней грандиозной словесности, а есть только провинциальное, безнадежно провинциальное подражание всем тем, кто N лет назад на Западе вдруг открыл, что мира Божьего, оказывается, нет, а есть только текст, контекст и интертекст.
Но не тут-то было - Иван Петрович ожил, встал и вышел вон. Наступление нового столетия позволило нам не только посмотреть на девяностые со стороны, но и оценить всю сложность и необходимость задачи, стоящей теперь перед всей нашей литературой. А задача эта - метафизическое и стилистическое переживание слома, по-солженицынски говоря, "обвала", постигшего русскую реальность вместе с "новыми временами".
И, как всегда бывает в таких случаях, реализм, то глубинное бытописательство, что может быть и не востребованным в спокойствии, вмиг оживает, лишь только нужно зафиксировать и описать катастрофу. Жизнь, умирая, дает литературу. Так, русская деревня, никогда не имевшая прозы, умирая, вызвала к жизни целый ряд шедевров. Ну а теперь у нас канула страна, сменился лексикон, исчезают, заменяются новыми и непривычными даже кривые морды в подворотнях - и потому должны же были появиться вещи, повествующие о том, как все вокруг нас закончилось и началось каким-то совсем иным, диковатым образом.
Все пишут об этом по-своему. Хохмят и комикуют (Пелевин), медиумически транслируют все тот же "вечный зов" сквозь обертки времени (Мамлеев), придумывают нового героя (Шаргунов), заново создают русскую историю среди всеобщего "карнавала" (Лимонов), объясняют происходящее метафорически (Быков). Радостно неизбежным было и открытие писателя, пробующего начать буквально с самого начала прозы как жанра, прозы как ритма и времяпрепровождения. Я имею в виду Андрея Геласимова, ну а начало прозы - это попросту "рассказывание историй" в прямом смысле слова, повести Белкина, если угодно.
Первая вещь Геласимова "Фокс Малдер похож на свинью" сильно обрадовала автора этих строк. Вот наконец-то за дело взялся настоящий рассказчик - такой была моя первая реакция. Критики совершенно точно указывают на влияние Сэлинджера - действительно, ранние рассказы Джерома Д., написанные до того, как он, вслед за главными русскими классиками, обратился к величественному мистицизму, были такой же, как теперь у Геласимова, бытовой, сюжетной терапией от хаоса и отчаяния, вызванного известными бедами жизни. Один из героев этой "школьной" повести (советского нарратива, восстановленного "по памяти" уже сейчас), традиционный дубина-военрук веселит учеников "резиновым костюмом против химической атаки". Такой костюм есть сама эта вещь Геласимова, лечащая память героя - сентиментальностью приемов, синтаксис - простотой, а уставшую от модернистских экспериментов современную русскую прозу - камерностью и аскетичностью стилистики. Читать ее - все равно что осознавать пропажу. Детство, оказывается, и вправду было - и в изложении Геласимова его чуть ли не больше, чем в собственной памяти.
Вообще этот сентиментальный реализм, пытающийся заново восстановить старинную механику повествования через абсурдизм и острую, словно бы случайную детализацию, ставит прозу Геласимова рядом с пьесами Евгения Гришковца - Гришковец ведь тоже пытается выстроить антропологию "пустого" пока нового русского человека через цепочку воспоминаний, деталей и "простых историй".
Дальше, однако, Геласимов взялся за роман. "Год обмана", на мой взгляд, скорее не получился - и дело даже не в сюжетном освоении крупной формы (а это всегда затруднительно, особенно в концовках), и не в психологических проколах - герой романа 23-летний оболтус, которого миллионер нанимает опекать "трудного" сына, по ходу усложняющегося действия необъяснимым образом из дурачка и пьяницы становится почти суперменом, решительным и романтичным. Проблема в том, что Геласимов пока не владеет той речевой, языковой полифонией, которая необходима, когда пишешь не просто краткую и точную зарисовку, но целый "роман из современной жизни". Русский язык за последние 10-15 лет пережил химическую атаку в чем-то даже более сильную, чем политика или экономика, с ним реально много всего случилось (хорошего ли? - речь ведь связана с моралью) - но в романе Геласимова все герои, через дневники и письма которых выстроен сюжет, изъясняются удручающе одинаково. Именно отсюда нужно отсчитывать всякую неправдоподобность, неестественность действия - ибо доверие к вымыслу приходит с точно выстроенной речью.
Тем не менее опыты Геласимова - одно из самых ценных приобретений новой русской прозы. Читателю нужны рассказчики, да что там, скажу больше - всем нам страсть как нужен тот, кто сможет правдиво, трепетно и лаконично рассказать о том, как встал с кровати и заговорил о чем-то своем бесценный наш Иван Петрович.
