Роман Сенчин В первые минуты кажется - вот-вот отключусь. Голову обволакивает мягким, теплым, сладковатым, будто чьи-то ладони гладят ее. Я чувствую, что улыбаюсь, мыслей нет, точнее, есть какая-то, но такая мелкая, что она не мешает, наоборот, баюкает, помогает... Но о чем она? Я начинаю прислушиваться, вытягивать ее на поверхность, и, опережая понимание, что же именно это за мысль, в горле появляется горький, со вкусом прокисшей крови комок. Появляется и перекрывает дыхание. И сразу все вспоминается. Первый взгляд Лизы, в котором уже были доверие и радость, была любовь. Ее гладкая кожа на бедрах, тугие стоячие груди... И глаза дочки, когда я купал ее, беспомощную, не умеющую даже приподнимать тогда голову. И то, как она вдруг засмеялась и сразу стала человеком, стала членом семьи, а не просто иногда плачущим, писающимся существом в манежике... Вспоминаются ее настойчивые, требующие четкого и ясного ответа вопросы: "Почему ты не ночуешь с нами? С мамой?"
Я ворочаюсь, покашливаю, стараясь проглотить комок, я взбиваю ставшую горячей подушку, заворачиваюсь с головой в одеяло, спасаясь от размеренного, однообразного пощелкивания секундной стрелки.
"Ой, Ромочка!.. Мамочка!.. - задыхающийся шепот женщины, моей любимой женщины. - Ой, что ты со мной делаешь!.. Господи!.. Ромочка!.."
Распутываюсь, открываю глаза. За окном белесый мрак. Качаются ветви рябины, и по стенам комнаты ползают вправо-влево их мутные огромные тени. За рябиной, разукрашенный подсветкой, шприц Останкинской башни... Мягко и однотонно щелкает секундная стрелка.
Дотянулся до сигарет. Оранжево-синее перышко огонька из зажигалки. Обтекая комок, струйка дыма вливается в грудь... Включаю настольную лампу. Без четверти двенадцать. Пью воду. И проклятый комок при каждом глотке, как поплавок, тонет, кажется, исчезает, но тут же всплывает и занимает свое место. И стрелка щелкает, щелкает...
Снова радио. Бодрый юношеский голос поет: "Но если ты обычный парень, тебе не светят никогда такие девушки, как звезды, такие звезды, как она..." Не надо... И опять тишина. Нахожу в верхнем ящике стола таблетки "Глицин", кладу одну под язык. В инструкции сказано, чтобы она медленно растворялась. Но она мешает, я измельчаю ее зубами и глотаю крошки... Беру календарик. Сегодня понедельник, восемнадцатое. Через четыре дня мне стукнет тридцать один. Никого не буду приглашать... Надоело.
Открываю холодильник. Достаю початую, дежурную бутылку "Гжелки", кусок копченой грудинки... Пару рюмок - и наверняка потянет в сон. В теплый, здоровый, непрерываемый сон... А можно ли глицин с водкой? Читать инструкцию лень, то есть страшно увидеть, что нельзя. Ладно, по крайней мере не умру от одной таблетки и ста граммов...
Не зная, чем занять себя между первой порцией и второй, вынимаю из тумбочки папку. На ней ярлычок: "Письма от родителей и других. 1996 - 1999 гг.". Развязываю тесемки, перебираю листы. Большие писчей бумаги, в линейку из школьных тетрадей, а вот, соединенные скрепкой, маленькие обрывки с торопливым, сползающим вправо почерком красной пастой. Это записки Лизы из роддома. У нее были тяжелые роды - потом врачиха сказала мне, что они боялись ее потерять, и речь шла не о ребенке, а о роженице. Но в итоге с обеими все получилось благополучно...
Морщась, сопротивляясь, читаю. Зачем-то читаю, зная, что станет хуже.
"Дорогой мой Романсэро! Любимый Сэн! Самый замечательный муж на свете. Самый прекрасный отец. И умопомрачительный любовник! Самый остроумный. Самый мрачный Великий писатель всех времен и народов. И самый светлый! Я так люблю тебя! Рома, когда меня отсюда отпустят, я снова стану самой страстной, неутомимой, безумной! Я буду хорошей мамой для нашей девочки. Люблю тебя! Позвоню. Вся твоя Л.".
Наливаю в рюмку, отрезаю пластик грудинки. Пью. Жую. Смотрю на часы. Начало первого... Тяжело, когда тебя перестают любить. В общем-то и жить уже не для чего.
"Ромочка, зяблик мой!"...
Тянет изорвать эти листочки, завыть, побежать к телефону и молить о прощении... Не завязывая тесемок, швыряю папку обратно в тумбочку. А на глаза попадается другая, темно-зеленая. Ее содержимое я ценю не меньше своих собственных публикаций. То, что в ней, удерживает от воя, истерик, мольбы, заставляет барахтаться, стискивать остатки зубов и бороться. И я хватаюсь за нее, кладу на просторный письменный стол... Перед тем как раскрыть - принимаю еще. На этот раз не закусываю. Без закуски скорее подействует...
Как всякому нормальному, мне нравятся положительные отзывы. Тем более когда они с аргументами, с элементами философии, параллелями из истории литературы; приятно, если меня сравнивают с Чеховым или Достоевским, на худой конец - с Маканиным. Но для того, чтоб ощутить, убедиться, что я действительно чего-то стою, чтоб продолжать заниматься тем, чем я занимаюсь и из-за чего живу так, как живу, я читаю ругательные слова о себе и своих вещах. Это подстегивает лучше всего.
"Правда Сенчина банальна: весь мир - дерьмо. Выхода нет, нет даже света в тоннеле, он давно пропал. Одна темная ночь без конца и без краю. И дело даже не в позитиве, куда более страшным является полнейшее отсутствие какой-либо нравственной позиции у самого автора. Хотите убедиться - полистайте хотя бы рассказ "Первая девушка". Внимательно читать не советую - можно отравиться".
Именно - "отравиться"! Если читатель может отравиться, то каково автору... А вот настоящий шедевр из папки:
"...На том редакционном собрании я говорил не как завотделом критики, а как рядовой читатель, которого просто физически мутило от сенчинской прозы. Вот не люблю я, скажем, Сорокина, но вполне спокойно и холодно его читаю, сознавая: это игра такая, иногда забавная, иногда скучная. А от рассказа Сенчина отчетливо шибало серой, там воистину чуял я присутствие врага рода человеческого".
Что может быть лестней, когда тебя ставят выше самого вредного нынче писателя и утверждают, что ты глашатай адских сил? Чем-то булгаковско-гетевским веет... Та-ак... Что-нибудь надо такое - попафосней. Вот:
"И этот писатель определяет поколение? Писатель, рассказавший о первой любви к девушке через акт гнусного насилия над ней, в коем и сам "возлюбленный" принимает самое скотское участие. Писатель, знающий только гадливо-отвращающее чувство к женщине (будь то мать, подруга, возлюбленная). Писатель, у которого нет ни веры, ни любви, которому отвратителен сам человек - и будет представлять молодую прозу в качестве ее флагмана?!"
...Стою перед окном, скрестив на груди руки. Свет в комнате снова выключен, и окно - как огромный экран. Дерево, дом, телебашня, еженощное зарево огромного города. Там клубы, наркопритоны, мюзиклы, проститутки по любым ценам, отделения милиции, миллионы семей, и везде черт знает что происходит... И чего я страдаю? Зачем трачу драгоценное время, теряю силы на переживания, на самобичевание, что живу не как большинство? Судьба дала мне несколько лет семейной радости, дочку, взаимную любовь с красивой женщиной. Дала, а потом забрала. Значит, так надо. Ведь мое назначение не в этом, я здесь не для этого.
Щиплет глаза дым зажатой в углу губ сигареты, но взять ее в руку не хочется. Страшно переменить позу, разрушить настроение... Да, надо писать, а не размениваться на общечеловеческие удовольствия. Писать, двигаясь, постепенно двигаясь вперед и вверх. В трех ведущих литературных журналах ждут мои новые вещи, даже противники, скрежеща зубами, признают, что я флагман молодой литературы. Они хотят другого на эту роль? Ну, пускай кто-то с такой же силой напишет о чем-то духовном, даст какого-нибудь нравственного персонажа. Но живого. Живого! Где вы, нравственные, ау?.. Да, да, надо писать. Вот ведь Москва - бурлит, извивается, пестрит, завывает, а я о ней почти ничего не сказал. Все наблюдаю, готовлюсь и не решаюсь. Даже я - я! - боюсь всей правды. Но я сделаю. Да. Надо хорошо выспаться и приступить. Это моя работа. Судьба. Я буду монахом. Монахом литературы. Лет десять назад я услышал в одной передаче слова одного теоретика: "Чтоб объективно показать процессы сегодняшней жизни, писатель должен стать чем-то вроде монаха. Он должен быть в стороне от хаоса и пожирающей остальных суеты. Он должен стать монахом литературы". Помнится, тогда я - двадцатилетний - посчитал это за выпендреж псевдоумного оригинала, а сейчас понял. Да, так и надо. Только так.
