А. Гиляров Возвращаясь из-за границы, где я был по домашним обстоятельствам, на границе я получил русские газеты, где сообщалось о смерти Льва Николаевича Толстого.
Я, могу сказать, прямо изумился, так как считал в глубине души своей Толстого недосягаемым руки смерти, которая ломит только простых смертных людей, а не таких титанов, которым считал Льва Николаевича весь образованный мир.
Не стану описывать мой путь от границы до пункта отправления в Москву, но на станции Астапово, где умер величайший гений современного мира, я должен был нравственно остановиться и высказать то, что я услыхал в вагоне Рязанско-Уральской железной дороги из уст железнодорожного сторожа.
<...> Когда поезд подходил к станции, я пощупал свои финансы и заметил, что их остается немного, так что ехать, по-прежнему, в первом или даже втором классе не стоит, так как человеку, проехавшему тысячи верст, несколько верст считается за шутку, и я взял билет третьего класса и сел в вагон, переполненный старыми пассажирами.
Посещение могилы Льва Николаевича и впечатления, вынесенные мною, так подействовали на меня, что я в вагоне, несмотря на говор и шум, услыхал громкий голос какого-то мужчины, произносящего имя покойного Льва Николаевича Толстого.
Я прислушался.
Мужчина этот говорил:
– Когда поезд подошел к нашей станции, мы услыхали, что с его сиятельством дурно. Я был на платформе, пришел из своей будки закупить кое-что. Тут мы и вынесли покойного Льва Николаевича в квартиру начальника станции. Не могу забыть, приятели, какими глазами он смотрел на нас. Думается, что он, сердешный, знал уже, что он не жилец на ефтом свете.
– Ну и что же? ≈ спросил другой голос.
– А то, что я этого глаза до самой смерти не забуду. Да что говорить┘ Вы даже не поверите, что не приснись он мне во сне, – крушение поезда произошло бы!
– Как так? – быстро произнесло несколько голосов.
– А вот как, милые мои, – произнес рассказчик, – как схоронил его сиятельство, так я и сон потерял. Все думал: неужели Господь взял от нас такого человека, который нужен так был нам?! Я про себя скажу. Я сейчас на второй женат. От первой у меня осталось двое, да от ефтой трое. Всего, стало быть, пятеро. Когда померла первая, я на московской товарной был рабочим, а не будочником, как теперь, достатка не было никакого, одна фатера заедала. А померла она, – хоронить не на что было. А был у нас рабочий, мужик из Ясной Поляны. Он и говорит: «Чего ты боишься?! Съезди к нашему графу: он поможет, даст на женины похороны. Да много не говори: он сам поймет, врешь ты или правду баишь!»
Так я и сделал.
Билет бесплатный взял, а покойница лежит под образами. Меня научили утром сесть на скамейку в их парке, к которой кажное утро его сиятельство приходит. Сижу эдак, сердце так и бьется. Гляжу, идет мужичок, старый-престарый, в шляпе и с палкой в руках.
Я подумал, что и он к графу, так как подходит к ефтой скамейке. «Здравствуй, – говорю, – приятель, к его сиятельству ты?»
– Нет, говорит, а ты?
– К Льву Николаевичу, – отвечаю. – Что он, добрый, говорят?
– А что?
– Да жена померла, – говорю, – а хоронить не на что. Говорят, граф помогает, даст что-ничто.
– Дети есть? – спрашивает.
– Двое, – говорю, – махонькие┘
– Так вот что: пойди вон в ентот дом, во флигель. Там тебя примут: скажи, что старик с палкой велел тебе обождать.
Я подумал, что старик смеется, а все же пошел: в уме покойница-жена, да что хоронить не на что. Пошел, да не той дорожкой: крюку дал. Прихожу, а меня и встречает давнишний старик, улыбается и ласково так смотрит.
– Что, – говорит, – заблудился, что ли? А я уж дома┘
Я глаза вытаращил и слова не могу сказать.
А он:
– Я – Лев Николаевич. Вот тебе на похороны, похорони жену. Она была тебе подругой в жизни, сглаживала твою трудовую жизнь и потому и достойна, чтобы ты отдал ей последний долг, как и следует, и чтобы дети ея это видели и помнили.
И дал мне пятьдесят рублей!
– А в случае, – говорит, – нужды пиши мне: трудящемуся грешно не помочь.
– Вот он каков был, Лев Николаевич! – заключил рассказчик.
– Так-то так! Ефто мы слыхали, а ты говорил, что он тебе во сне приснился, – заметил кто-то из слушающих.
– Во-во, ефто самое я и хочу рассказать. Ежели не он, то крушение пассажирского поезда произошло бы, да я сам под суд попал бы, а таперича от начальства благодарность получил! Да!
Дело, братцы мои, было с неделю тому назад. Ко мне пришли земляки – тульский я сам. Ну, понятно, выпили: я купил бутылку, они послали за другой. Как следовает, значит. А поезд из Ельца идет, пассажирский. Я, значит, взял флаг и пошел. Пошел, значит, а в голове-то того, дарман, понимаешь ли.
Прошел, значит, по линии. Вижу, все благополучно. Сел на насыпи, а в уме у меня все Лев Миколаич покойный стоит. В голове шумит. До поезда минут пятнадцать осталось. Тут я задремал. Смотрю, по линии, то есть по рельсам, к Москве идет его сиятельство, мужик-мужиком, и манит меня рукой к себе. Я вскочил и за ним. Он идет, а я бегу. Вдруг он исчез, словно дым, а я наткнулся на бревно, которое на рельсах лежало. Смотрю, сзади меня поезд громыхает. Я сейчас схватил это бревно, да не смогу его сдвинуть. Тут я перевернул флаг с красным фонарем. Поезд остановили, кондукторская бригада выскочила и оттащила бревно. Я получил благодарность от начальства, так как оказалось, что бревно это положили для товарного поезда, который шел следом и на котором много было ценного груза.
Вот теперь я постоянно буду поминать Льва Николаевича в молитвах, и детям и правнукам, если будут, завещу помнить его попечения, которого он и после смерти не оставляет о нас, грешных людях! <...> Если бы не Лев Николаевич, произошло бы крушение пассажирского поезда, а ведь сколько пассажиров было на нем – Господь один знает! Я слыхал, что на этом поезде ехала какая-то дочь Льва Николаевича, а верно ли это, – сказать не могу.
Поезд подходил к московскому вокзалу, и передо мной встал образ старца, так любившего Москву, это сердце России, и у меня явилась мысль: действительно ли сторож-рассказчик видел Льва Николаевича, предупредившего несчастье, или это было болезненное кошмарное явление под влиянием возлияния Бахусу?
Судить об этом трудно, но происшедший факт налицо!
