Олег Аронсон ПОСЛЕ случившегося 11 сентября уже не приходится думать о том, что считать телевизионным событием недели. Все сюжеты, связанные с изменениями в сетке телеканалов и в их оформлении, с выходом обещанных программ и появлением новых лиц, - все это уходит в сторону, кажется несущественным и даже необязательным. По сравнению с той грандиозной катастрофой, за которой мы следили во вторник вечером, тускнеет все. "Телевидение развлечения" (игры, спорт, ток-шоу) в этот день с очевидностью проигрывает "телевидению события", тому самому, на которое когда-то сделал ставку Тэд Тернер, создавая CNN. Тернер угадал нечто важное в самом телевидении: оно еще и новый способ связи человека и мира, способ присутствия в мире.
И сегодня наши главные каналы уже без всяких сомнений дают репортажи из Соединенных Штатов практически без перерыва, сломав весь график выхода программ, отменив сериалы, футбол, фильмы и даже все остальные новости. Больше того, в этот вечер минимального заппинга было достаточно, чтобы заметить, как прошла граница между главными каналами и всеми остальными. ОРТ, РТР, НТВ и ТВ-6 моментально отреагировали на событие, начав работать в прямом эфире. По другим каналам можно было видеть беседу с Лужковым о московских проблемах, поющего Никитина, латиноамериканские страсти и прочее и прочее. Можно сказать, что главным оказался тот, кто способен был осознать не столько значимость самого произошедшего события, сколько его именно телевизионную значимость.
Новости в такие дни естественным образом становятся ключевой передачей. Однако когда врезающийся в небоскреб самолет показывается снова и снова, когда один и тот же план демонстрируется во всех репортажах, когда кадры, уже виденные многократно, повторяются опять, то невольно возникают ощущения, уже далекие от того шока (или - дезориентации восприятия), который застает тебя в первый момент. Именно бесконечный повтор делает событие телевизионным. Аффект, получаемый в первый момент, уходит, а на экране остается кадр из фильма, кадр из многих фильмов, многократно видимый ранее кинематографический спецэффект.
Но, может быть, мы имеем дело уже не с обычным террористическим актом, а с иной его формой, учитывающей эти неизбежные телевизионные и кинематографические составляющие образа, который должен потребить зритель? Это уже не просто событие, которое должно пройти как информация, привлекая внимание своим содержанием. В данном случае, похоже, террористический акт вторгается в саму нашу чувственность, минуя многие заслоны. Воздействие предусмотрено не посредством знаний о произошедшем, о количестве жертв и разрушений, но именно как зрелище, причем зрелище очень знакомое. Это уже не просто террор, но спектакль, в котором высказывание экстремистов обращено не к политикам и не к государственным властям. Оно обращено к каждому. Но не потому, что каждого это касается как человека, а именно в силу той телевизионной компоненты, которая делает это событие достоянием повседневной жизни практически любого человека, смотрящего телевизор.
В результате все мы в момент этого зрелища, сколь бы циничен ни был наш настрой, становимся участниками, неким единым сообществом, вовлеченным в катастрофу. Если раньше такое сообщество формировалось только из родственников и близких погибших, то теперь к этому причастен каждый телезритель, хотя, конечно, интенсивность аффекта в этом случае намного слабее. Эта человеческая коммуникативная способность социального соучастия в трагедии немаловажна, когда мы обращаемся к истории террора, к его истокам. Русские народовольцы стремились убить именно царя не только в силу желаемых социальных переустройств, но в том числе и потому, что царь имел отношение ко всем подданным, выполнял определенную функцию сопричастности человека обществу. Сегодня эта функция целиком и полностью принадлежит телевидению. Телевидению, которое ждет катастроф. Потому что они, как ничто другое, объединяют зрителей в сообщество. Кто сейчас будет спрашивать о предпочтениях? Какая разница, какой канал ты смотришь - ОРТ или НТВ, ТВ-6 или РТР? Везде примерно одна и та же информация, одна и та же картинка. Все говорят об ужасе и трагедии, и почти никто не говорит о смысле этого акта. Смысл же неотделим от телетрансляции. Он доходит до нас без заявлений террористов, доходит до нашей чувственности, до нашей способности переживать. Хотя он плохо переводим в слова, но, пожалуй, это и не нужно. Ведь когда теракт становится зрелищем для всего общества, то и его цели уже перестают быть конкретными и рациональными. Он волей-неволей становится абстрактным высказыванием, высказыванием о мире, где такое возможно.
Нельзя сказать, что подобные высказывания никогда не звучали раньше, но они никогда не собирали такую аудиторию, никогда не вступали в коммуникацию на уровне, где для понимания не требуется никаких объяснений. Весь вид катастрофы, напоминающий голливудские антиутопии, недвусмысленно направляет нас по пути к неустойчивости благополучия, достигнутого современной цивилизацией, хрупкости и незащищенности человека в мире всевозможных противоракетных комплексов.
Удивительным образом в программе одного из неглавных каналов (РЕН-ТВ) в этот день (а точнее, в ночь с 11 на 12 сентября) стоял фильм американского независимого режиссера-документалиста Годфри Реджио "Кояанискацци". Его не отменили, и мы имели возможность ощутить дистанцию по отношению к главному событию, если бы на какое-то время могли бы отвлечься от катастрофы. Слово "кояанискацци" (Koyaanisqatsi) на языке одного из индейских племен означает "суматошная жизнь", или "жизнь, выведенная из равновесия". В 1983 году Реджио сделал фильм, где ощущение катастрофы создается с помощью детального показа высокотехнологического мира, созданного людьми. В фильме нет слов. Нет и сюжета. Есть только замедление и ускорение съемки, призванные обнажить механическое в каждодневном существовании, есть только удивительные ракурсы и ритм, подчеркнутый минималистской музыкой Филиппа Гласса, ритм, из которого цивилизация произрастает словно некое существо, некий обреченный монстр. Да, в этом фильме падают здания, взрываются ракеты, города погружаются в дым, и это производит поначалу впечатление пугающего параллелизма с теми кадрами, что только что были показаны по всем программам, по всему миру. Конечно, здания в фильме Реджио падают не так, как рухнули нью-йоркские небоскребы. Они падают "технологично", выверенно, подобно тому, как работают светофоры, турникеты в метро, конвейеры, машины и люди, ставшие их частью. Но именно этот образ указывает нам на то, что случившийся 11 сентября террористический акт, потрясший всех, тем не менее является не аномалией, а продолжением нашего мира. Он является продолжением того социального устройства, в котором нет места никаким "индейцам", не знающим телевизора. Только для них эта катастрофа "невидима", поскольку весь мир уже катастрофичен. Только для них этот мир давным-давно лишен равновесия, а может, и вовсе обречен. Им, в отличие от современного горожанина, не нужно столь грандиозное потрясение, чтобы встретиться со смертью. В мире безмятежного потребления смерть стала еще одним из привычных кинематографических (и телевизионных) образов, но когда мы оказываемся в сообществе, когда мы причастны к катастрофе, то связаны друг с другом именно смертью, пусть даже эта связь слаба и непрочна.
Надо ли было случиться катастрофе, чтобы прочувствовать фильм Реджио? Конечно, нет. Но надо было в один день случайно им совпасть в телеэфире, чтобы катастрофа стала чем-то большим, чем только телевизионное событие.
