Алексей Цветков
Ох, не надо бы в этот лес… Клод Моне. Дуб Бодлера, лес Фонтенбло.
1865-1866. Музей Метрополитен, Нью-Йорк, США
Зеленого леса Антон всегда побаивался. Хотя конкретных причин для этого у него не было. Просто предубеждение. Но в день получения паспорта молодой человек решил покончить со своим лесным страхом. Он пойдет через лес. Так удобнее срезать путь на дачу, где его ждет компания друзей, чтобы праздновать совершеннолетие. Тем более что не лес с картины передвижника, а всего лишь лесок недолгий отделял нужную дачу от станции.
Не успев сделать и сотни шагов, юноша почувствовал, как на него смотрят. Но убеждал себя, что это мнительность. Он упрямо шагал, жмурился от закатного солнца, но после первого же поворота увидел, что они стоят поперек дороги и ждут его. Ими оказались огромный одноглазый, с рваными ушами заяц, покрытая шрамами лиса таких же нереальных размеров и с ними человекоподобный кот, тоже весь какой-то косой и гнойный. Антон не стал их рассматривать, вглядываться, не ростовые ли это куклы, внутри которых хихикают его друзья? Не стал останавливаться как вкопанный и цепенеть от ужаса. Он просто резко развернулся, чтобы бежать назад, но не смог, потому что обратный путь был отрезан изрубцованным лосем с неправильными ногами и медведем, обсаженным скользкими язвами, хорошо заметными под редкой, клочковатой шерстью. Медведь и лось были естественного размера, но кот, лиса и заяц не уступали им, как будто медведь и лось служили образцами, до которых остальным следовало обязательно дорасти.
– Мы всегда верили, что ты придешь, – сказал медведь, облизывая свою струпчатую морду.
Антону показалось, что половину этой морды несколько раз выдергивали и приделывали потом кое-как обратно, настолько она болталась на сторону.
– Мы верили в справедливость, – добавил кто-то из зверей у Антона за спиной.
Он, кажется, начал понимать. Он начал догадываться, из какой могилы вылезли эти шатуны. Кому сегодня вручили паспорт, тот может разгадать любую, самую смертельную тайну.
– Но я же не знал про вас, точнее, я считал вас просто отводами для боли и все. Это не я же решил. Это все родители, – запричитал он, чувствуя уже, впрочем, что ни крик, ни рациональные аргументы, ни ссылки на детскую беспомощность ему тут не помогут.
– Но ведь и мы про тебя не знали, – рваным запекшимся ртом сказал медведь человеку очень спокойно. Он, видимо, был у них самым говорящим.
– Мы были еще маленькие и не знали, кто нас мучает, из-за кого вся эта боль и раны почти каждый день, – вспомнил кто-то из больных зверей позади Антона, кажется, заяц. Голос у них был, впрочем, один на всех.
– А теперь каждый из нас сделает с тобой то, что случилось с ним. Это справедливо. Мы долго ждали, – подытожил медведь лесной приговор.
– У зайчонка боли, у лисенка боли, у лосенка боли, – издевательски проскрипел лис и закашлялся, – у котенка боли, у медвежонка боли, а у Антошеньки нет боли больше, пе-рес-та-вай болеть.
И звери, как могли, заулыбались. Умирая, Антон даже начал узнавать некоторые их шрамы и увечья, как свои, – вот у лисы, это он наступил на стекло, купаясь в ручье, а вытекший заячий глаз – это ему ткнул скрепкой в школе хулиган. И всегда ведь проходило быстро, отпускало. Мама просто говорила свою хорошую присказку, гладила сына по голове – и никакой боли нет. <...> Лисенка, зайчонка и медвежонка Антон представлял себе тогда как игрушечных и безвольных, впитывающих боль, подобно посудной губке, которая втягивает нечистую воду. Теперь было больно по-настоящему. Через полчаса медведь торжественно закопал могилу, в которой навсегда останется Антон. Никто из людей об этом не узнает. <...> Они стояли и смотрели друг на друга – молодые, без единой царапины, грациозные и здоровые, звери леса, у которых больше ничего не болело. Разучившиеся говорить и полные сил. Такие, какими их создал Бог. Вся порча отныне с них была снята.
