Елизавета Авдошина
Страдающий Иов показан гиперреалистично. Фото предоставлено Александринским театром
В Царском фойе Александринского театра играют премьерную постановку «Иов» по ветхозаветной Книге Иова. Спектакль Валерия Фокина выстроен на контрастах: махина всеобъемлющего библейского текста укладывается в час сценического времени, религиозно-философский, иносказательный сюжет, в центре которого изможденный, в грязи и муках Иов, разыгрывается в эпицентре роскоши Императорского театра, застывшего позолотой в своем историческом величии. Наконец, экспрессивный «театр жестокости», воспроизведенный перед зрителем, контрастирует с пассивной ролью публики.
Зрители, входя в музейное пространство Царского фойе, рассаживаются по периметру, в центре, на кроваво-красном ковре остается небольшой игровой «квадрат». Его займут после аудиопролога (размеренный голос старейшего артиста Александринки Николая Мартона зачитывает в записи предысторию Иова) только три героя: Иов (Иван Ефремов), один из друзей Иова (Александр Поламишев) и жена Иова (Дарья Ванеева). Собственно действие начинается тогда, когда «твердый в непорочности» Иов уже потерял все – имущество, семью, статус. Законопослушный человек, который в один момент по неизвестной причине лишается всех благ жизни и становится несчастнейшим из людей. Его уже поразили аллегорические язвы, он удалился от людей, и рядом с ним остались самые близкие, впрочем, судя по их утешительным советам, Иова явно не понимающие.
Иов появляется в игровом пространстве неожиданно – капельдинеры театра в старинных ливреях (в каких обычно они здесь и работают) вносят натуралистично покрытого струпьями актера на куске брезента, обильно расшитого бутафорией. Тут и ошметки мусора (бутылки, пакеты, тряпки, куски картона), и застывшая грязь. И сам прокаженный праведник Иов доведен до отталкивающего состояния: с всклокоченными волосами и в набедренной повязке актер лежит во прахе словно бездыханный. Но вскоре последние силы Иов бросит на отчаянный бунт.
Cочувствующая жена Иова, похожая на обезличенную плакальщицу (ее лицо скрыто паранджой, но тело не перестает повторять судороги Иова), взывает похулить того, кто наслал несчастья, и успокоиться в смерти. А правоверный друг (в кипе и с пейсами шепчущий псалмы) стремится объяснить, что беды, посыпавшиеся на голову Иова, не могут не иметь причин, а значит, их нужно осознать и покаяться, ведь страдания – залог будущего благоденствия.
Действие уведено в выразительную пластику, в характерный жест и символическое движение: вокруг Иова создается вихрь – раскачивание и трепетание плакальщицы и ритуальные круги псаломщика. В центре внимания – самоистязание Иова. Иов доходит в своих безответных вопросах к Богу до исступления и телесного аффекта – актер, взяв обрывок бечевки, кричит, плачет и стегает себя по плечам и спине; стоит на голове от боли и – и буквально раздирает себя на глазах зрителей. Все эти гиперреалистические иллюстрации (сцены по стилю представляют последовательную реконструкцию библейского сюжета) происходят на расстоянии вытянутой руки от публики, естественным образом становящейся соучастником происходящего. Испытывая эффект погружения в вымышленную реальность, зритель остается бездейственным, зажатым в тиски странного раздвоения – ведь Иову невозможно помочь, однако соглядатайство накладывает чувство вины игнорирования чужих страданий, которые явны, близки и, кажется, бесконечны.
Композиция, имеющая счастливый конец, согласно первоисточнику, когда Иов, смирившийся и преклонившийся перед всемогуществом Бога, вновь обретает жизненное благополучие (актеры в финале танцуют танец радости и осовобождения), акцентирует кульминационную часть легенды Иова. Осознания абсурдной ситуации безвинного страдания, своей роли слепой пешки в чужой игре и падения духа, которое подчас страшнее физических недомоганий. Единственное, чего хочет в этот момент Иов, – это справедливого суда, но, как известно, справедливости нет – Силоамская башня падает совсем не на грешного.
Библейский текст с его рационализацией и пафосом сложно сочетается с эмоциональной, сиюминутной природой театра, его, по большому счету, трудно органично инсценировать. Очевидно, что время требует не только радикальных художественных решений, но и предельного идейного обобщения. Безусловно, этот уникальный театральный опыт оставляет богатую пищу для размышлений в столкновении с вечными вопросами. Но также оставляет неуловимое чувство неудовлетворенности от богословского лукавства. «Герметичность» постановки лишь подчеркивает драматическое бесправие Иова и фантастичность счастливого разрешения его ситуации, не являющегося зеркалом реальной жизни, чуждой небесных чудес. Но все-таки премьера театра, словно напоминание, выходит в предрождественские недели – главный период года, осененный светом надежды.
Санкт-Петербург – Москва
