Юрий Юдин
Столица живет по сказочным законам: задумали Дворец Советов, а выросли семь грибов-высоток. Иллюстрация из книги Н.С. Атарова «Дворец Советов». Москва, «Московский рабочий», 1940
Владимир Топоров, автор концепции петербургского текста (ПТ), отрицал существование текста московского (МТ). В ПТ есть общая основа: миф о затоплении Петербурга в исполнение давнего пророчества. Есть и фундаментальный опус, лежащий в основании ПТ: это пушкинская поэма «Медный всадник».
В случае МТ один основополагающий миф и единственный текст-матрицу выделить невозможно. Хотя на роль их предлагали ряд мифологем.
Москва – Третий Рим («а четвертому не бывать»).
Москва – новый Вавилон.
Москва – первопрестольная столица, город-храм с сорока сороками соборов и церквей.
Москва – город-государство (Московское царство, «рука Москвы»).
Москва – город-лес с холмами и оврагами, выросший привольно и естественно (в отличие от плоского, умышленного и расчисленного Петербурга).
Москва – город с женской природою, сдобная купеческая невеста (в отличие от Питера, города вечных женихов – мелких чиновников, военных, сезонных рабочих).
Москва – город, регулярно гибнущий в огне пожаров (в отличие от Петербурга, регулярно затопляемого наводнениями).
Нет, не вытанцовывается
На все это можно возразить, что Третий Рим – скорее идеологема, чем мифологема, и разработки в беллетристике она не получила.
Что к своему статусу первопрестольной (как и к «сорока сорокам») Москва в советское время относилась пренебрежительно. А город-музей и лавку древностей ни в один из периодов своей истории не напоминала.
Что архетип не только Москвы, но и всякого города – женский. И вообще плох отличительный признак, который не бьет в глаза, а выявляется лишь в сравнении. То с древним Римом, то с библейским Вавилоном, то с узурпатором Петербургом.
Что многие важные московские мифы и тексты связаны не с пожарами, а с утоплениями («Бедная Лиза», «Муму», «Время и место»). С чудовищною давкой (Ходынка, похороны Сталина). С лютыми морозами (чудесные спасения от полчищ Наполеона и Гитлера или от нашествия гадов у Булгакова в «Роковых яйцах»).
Что мифологема Москвы как леса или вегетативной стихии, реализованная в ряде романов («Доктор Живаго», «Русский лес», «Время и место»), все же никогда не претендовала на роль генеральной.
Наконец, сама множественность этих мифологем показывает, что одного основного мифа и одного краеугольного текста у Москвы нет. Поэтому и о цельном московском гипертексте говорить затруднительно.
Впрочем, и история Москвы втрое дольше истории Петербурга. Так что петербургской концентрации и связности от МТ ожидать не стоит. Зато можно предполагать большую цельность МТ в плане органичности и естественности.
Дуб и мачта
Всякая мачта построена по корабельным стандартам, устроена по морским уставам и тяготеет к строгости пропорций. Всякое дерево уникально, чтобы не сказать индивидуально. Не говоря о разнообразии его жильцов – симбионтов и паразитов, натуральных и символических.
Семантика мачты лучше поддается прочтению и толкованию. Стеньги и реи, ванты и штаги, клотики и марсы, флаги и вымпелы, сигнальные огни. Воронье гнездо впередсмотрящего. Рангоут и такелаж, муссон и каботаж, тайфун и абордаж. «По бим-бом-брамселям» и «обрасопить реи». Ветер дальних странствий и стужа высоких широт. Экваториальный штиль и оверкиль всем вдруг.
Мускатные каравеллы и серебряные галеоны. Китобойные шхуны и чайные клиперы. Арктические шнявы и антарктические шлюпы. Флибустьеры, витальеры и буканьеры. Тевкры, аскеманны и ушкуйники. Иоассамиты, корсары и каперы. Смерть под парусом, склад под полюсом, дурь под градусом, топор под компасом, позор под камбузом, засор под вантузом... Ну ладно, больше не буду.
Семантика старого дуба зато лучше укоренена в традиции. Крона–ствол–корни (небо–земля–недра, птицы–звери–гады). Царь деревьев и Хозяин леса. Дуб зимний, чернильный, пробковый, свинцовый, железный и каменный. Виолончельные листья и басенные желуди, корявая кора и глубокое дупло. Дуболом, дубина, мореный дуб. Лодка-дубок и розга-дубец. Дубильщик–кожемяка, кашель–дубоглот и колода белодубова.
Образ долголетия, силы и мощи – но также смерти («дуба дать») и тупости («дуб дубом»). Обиталище черных трюфелей и сатанинских грибов, муравьев и божьих коровок, соек и дятлов, белок и ежей, бесов и русалок. Змея Змиулана и Соловья-разбойника. Ученого кота и Николы Дуплянского.
Дерево Громовержца, смерть Кощея, вертодуб-стародуб на острове Буяне, булатный дуб на камне Алатыре. Сидит ворон на дубу, он играет во трубу. На дубу свинья гнездо свила, а овца пришла, яйцо снесла. Стара ведьма на дуб лезла, кору грызла. Не спи в сенях, не сри под дубом. Эй, дубинушка, ухнем. Жизнь не кончена в тридцать один год. Ты что, с дуба рухнул?
Вообще-то на улицах Москвы дубы встречаются нечасто (не говоря об отдельных дубравах – Шереметьевской, Леоновской и др.). А в Петербурге дуб почитают еще с петровских кораблестроительных времен. Но дело не в предпочтениях двух столиц, а в разности хотения и проекта, выросшего и сделанного, грибницы и паутины.
Паутина и грибница
Андрей Белый в романе «Москва» выдвигает метафоры московской паутины и Москвы как прядильщицы судеб. При взгляде на карту Москвы метафора кажется убедительной. Мы видим ярко выраженный центр – Кремль – и концентрические кольца бульваров и садов – бывшие крепостные стены и валы.
А вот в Петербурге центр размазан: от Зимнего до Смольного, от Биржи до Лавры, от Петропавловки до Новой Голландии, от Каменноостровского проспекта до Московского.
Но Москва росла не по модели паутины с пауком – ткачом и хозяином, а по модели грибницы – стихийно и спонтанно. И 200 лет жила без царя в голове. Кремль до 1918 года был просто жилым районом, причем не самым богатым и престижным.
Московские стены и валы с башнями и заставами – это грибные кольца. А грибы известные вояки: не смогли остановить ни Батыя и Тохтамыша, ни поляков и казаков в Смутное время, ни французов в 1812-м, ни большевиков в 1917-м. Но эти ведьмины круги запутывают: никакие захватчики в Москве в итоге не удержались.
Москву при советской власти пытались рационализировать, перестроить на регулярный манер. Ле Корбюзье предложил снести весь старый город, кроме Кремля и Китай-города, и застроить «машинами для жилья».
Большевики избрали план не столь радикальный, но достаточно дерзкий. С широченными проспектами и помпезной Аллеей Ильича. С полной перестройкой Красной площади и окрестностей. С циклопическими Дворцом Советов, Домом промышленности, Дворцом техники. С палладианскими кварталами Института экспериментальной медицины, призванного доставить вождю плотское бессмертие. С кольцами лесопарков, каналов и водохранилищ.
Но Москва – земля со сказочными законами. Задумали Дворец Советов – а выросли семь грибов-высоток, причем в других местах. Метро все же построили – но, как в сказке, лишь с третьей попытки, и истуканы там поселились раньше людей. Кольцо зовется Садовым – но все деревья там вырубил злодей Каганович, и еще уверял, что так лучше.
Ходынка ничему не учит и через полвека повторяется на Трубе. Циклопические башни, давно похеренные, вдруг вылезают в Москва-сити: башня «Око», глаз Саурона, натуральные грибы с глазами, остекленевшие циклопы во плоти. Ведьмины круги, темный лес, глухие кривые окольные тропы. Петербург, конечно, тоже потусторонний город, но совсем из другой сказки – немецкой, готической.
«Было дело в Грибоедове»
Игорь Сухих как-то заявил, что Булгаков создал московский текст ХХ века «практически в одиночку». Тезис этот чрезмерно заострен. Но можно согласиться, что «Мастер и Маргарита» – один из ключевых опусов московского гипертекста.
В МТ можно обнаружить не одну, а несколько магистральных линий, в каждом конкретном сочинении сплетенных по-разному. Например, для «Мастера и Маргариты» авторитетными текстами-предшественниками являются «Горе от ума» и «Война и мир».
Дом Грибоедова и ресторан при нем – важное место действия МиМ. Это один из главных романных локусов – наряду с театром Варьете и «нехорошей квартирой», клиникой Стравинского и подвалом Мастера.
В комедии Грибоедова выделим такие темы и мотивы. Фиаско вольнодумца и мизантропа (Чацкий). Московское семейство, старозаветное и хлебосольное (Фамусовы). Воспитанники и приживалы (Чацкий и Молчалин). Старая дворянская Москва (целая галерея). Война 1812 года (полковник Скалозуб). Москва до катастрофы и после нее («Пожар способствовал ей много к украшенью»).
Москва как место, негодное для жизни (Чацкий: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок»; Фамусов: «Не быть тебе в Москве! Не жить тебе с людьми!»). Конец света, светопреставленье, бесы (в речах старухи Хлёстовой). Инфернальный бал («Ну Фамусов! умел гостей назвать! Какие-то уроды с того света»).
Лицемерие (Молчалин). Предательство и доносительство, порой нечаянное (Молчалин, Софья, чета Горичей, Загорецкий, Репетилов). Слепота и прозрение (Чацкий, Софья, весь московский свет). Глухота, намеренная или невольная (Фамусов, Чацкий, Молчалин, Репетилов, князь Тугоуховский).
Молва («грех не беда, молва не хороша»), порой макароническая – французско-нижегородская. Репрессивное начало («фельдфебеля в вольтеры дам»), включая террор общественного мнения. Наконец, род карательной психиатрии – объявление героя сумасшедшим.
Грибоедов и Толстой
Все эти темы и мотивы (инварианты) можно обнаружить в «Войне и мире». Андрей Болконский и Пьер Безухов – вольнодумцы, путь их состоит из неудач и разочарований, и лишь к концу романа князь Андрей обретает успокоение, а Пьер – Наташу. Обманываться в эпопее рады многие, включая государей и полководцев, но особенно слеп и наивен бывает Пьер. Рассеянная или притворная глухота свойственна Кутузову и обоим Болконским – отцу и сыну.
Злословие сопровождает многих, но особенно Пьера и Наташу. Богато представлена и смесь французского с нижегородским. «Война и мир» начинается с длинного французского периода. Старик Болконский намеренно коверкает французские слова. Русские солдаты предаются эхолалии («Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова: «Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска»).
Старомосковское семейство Ростовых мало отличается от семейства Фамусовых, только подано с обратным знаком (правда, Фамусов уже вдовец, но и Ростовы не все доживают до конца эпопеи). Воспитанники, приживалы, компаньонки также представлены: Пьер, Соня, Борис Друбецкой, Амели Бурьенн.
Немало в романе и лицемеров (от Бориса Друбецкого до губернатора Ростопчина). И предателей и предательниц (Долохов, Курагины, Наташа и др.). А эволюцию «по направлению к Скалозубу» здесь проделывает Николай Ростов.
Сатанинского бала у Толстого нет. Но «первый бал Наташи Ростовой» по целому ряду мотивов предвосхищает бал весеннего полнолуния у Воланда.
Кутерьма в кулисах. Представление гостей и беспрестанные поцелуи. Сени и лестница, зеркала и иллюминация, звезды и ленты, банты и перья, бриллианты и жемчуга, розы и шпоры, мундиры и фраки. «Всемирный фармазон» и «шут гороховый». Блеск и духота; одиночество и потерянность; робость и близкие слезы. Оголенная плоть и рассеянное сводничество; досада и ревность.
Булгакову оставалось сделать не так много. Составить список колоритных злодеяний. Добавить антураж Спасо-хауса и лейтмотив американского джаза. Ввести три оркестра музыки, обезьян и попугаев, негров, белых медведей и фокусника-саламандру. Усталость и отвращение Маргариты, рубище Воланда, проказы Бегемота, камин, где можно испечь быка, и глобус с живыми картинами войны и мира.
Репрессивное начало в «Войне и мире» разнообразно: холодный Сперанский и пылкий Аракчеев; скорый на расправу Ростопчин; Наполеон и французы; «дубина народной войны»; диктат общественного мнения и его лидеры: фрейлина Шерер и старуха Ахросимова. А безумцем, причем с лишением прав состояния, тут норовят объявить Пьера.
Война 1812 года и пожар Москвы – главный сюжетный узел романа. Нашествие Наполеона – вариант светопреставления, даже с небесными знаменьями. В захваченной Москве жить нельзя, а загорается она сама собою.
Так что темы и мотивы грибоедовской комедии толстовская эпопея переварила и усвоила без остатка.
Толстой и Булгаков
Все эти инварианты отыщутся и в «Мастере и Маргарите». За вычетом разве что старозаветного и гостеприимного семейства – но эту тему Булгаков сполна отработал в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных».
В «Мастере и Маргарите» выведена почти вся московская элита: литераторы, артисты и медики; торгаши и жилтоварищи; досужая публика Варьете и богатые держатели валюты; видные чиновники Лиходеев и Семплеяров; безымянные следователи и агенты ГПУ.
Не хватает только политических вождей и военных. Но эту нехватку компенсирует, во-первых, галерея инфернальных гостей на балу, а во-вторых, ершалаимская часть: Понтий Пилат и Афраний, первосвященник Каифа, кентурион Марк Крысобой.
Отметим эквиритмические имена Скалозуб – Крысобой. В «Войне и мире» мелькает также Семишкур, партизан из отряда Денисова. А за ним целый выводок героев, преимущественно военных: Коленкур, Багговут, Сухтелен, Кочубей.
Среди эпизодических героев эпопеи Толстого есть странник Иванушка (Иван Бездомный), странница Пелагеюшка (Пелагея Босая), буфетчик Фока (литератор Фока из Грибоедова и буфетчик Андрей Фокич Соков из Варьете), нянюшка Прасковья Савишна (Прасковья, няня в клинике Стравинского).
От Василия Денисова через его прототип, гусара и поэта Дениса Давыдова, тянется линия к литератору Денискину из Массолита. Граф Аракчеев прислал на бал Воланда свою любовницу г-жу Минкину. Наконец, шут графа Ростова с женским именем Настасья Ивановна и актриса мадемуазель Жорж сливаются в «Мастере и Маргарите» в Настасью Лукинишну Непременову, драматургессу с псевдонимом Штурман Жорж.
Вольнодумец появляется и гибнет в первой же главе романа (хотя Берлиоз – вольнодумец санкционированный, атеист на жалованье). Вольнодумцами в ином смысле выступают Мастер и Воланд (а в пародийном плане – также Бездомный и Босой). Мастера московская среда дружно исторгает: прямая аналогия с Чацким, вплоть до мотива умопомешательства. Строптивый Бездомный также попадает в психиатрическую («Ах вот вы какие стеклышки себе завели»).
Пожар в «Мастере и Маргарите» охватывает все главные локусы: дом Грибоедова и театр Варьете, «нехорошую квартиру» и торгсин на Смоленской, особняк Маргариты и подвал Мастера. В сценах на веранде и на Воробьевых горах Воланд уподоблен Наполеону на Поклонной горе (а Коровьев обещает, что новое здание Грибоедова будет лучше прежнего: пожар, способствующий украшенью). В Москве Мастер и Маргарита жить не могут и покидают ее без сожаления («Гори, гори, прежняя жизнь!»).
Предателей и доносчиков в романе немало (Иуда, Алоизий Могарыч, барон Майгель и др.). Мотивы слепоты и прозрения всплывают неоднократно. Налицо и эффекты глухоты (кот Бегемот – намеренное лукавство, Левий Матвей – испорченный телефон, состязание в свисте на Воробьевых горах).
Список лицемеров в «Мастере и Маргарите» занял бы целую страницу (среди них почти все московские литераторы). Смесь французского с нижегородским также представлена: от внезапного косноязычия Воланда в первой главе до коверкающего язык сиреневого иностранца в Смоленском торгсине.
Широко развернут и мотив молвы – от пересудов членов Массолита до лавины слухов в эпилоге. На этом фоне и имя Фагот кажется одолженным у Грибоедова («Хрипун, удавленник, фагот»).
Репрессивное начало в книге тотально: с одной стороны – власти, представленные тайной полицией; с другой – Воланд и его бесы. Да и сами москвичи, в особенности литераторы, привыкли терзать друг друга.
Нехорошая квартира и злосчастный дом
А еще одна веха на этой же линии – «Дом на набережной» Юрия Трифонова. Роман начинается с удушливых пожаров 1972 года: горят подмосковные леса и торфяники. Главные мотивы – предательство, лицемерие, доносы, душегубство.
Есть в романе и крах благополучного московского семейства. Есть и новый Молчалин (Вадим Глебов). И Софья (Соня Ганчук). И помесь Загорецкого с Репетиловым (Лев Шулепников). И рано гибнущий Чацкий (Антон Овчинников, вариант «горя от ума»). И мотивы карнавала и безумия.
В центре карусели
И еще два слова о роковых дубах и ведьминых кругах.
В «Мастере и Маргарите» в главе «На Воробьевых горах» свист Коровьева «вырывает с корнем дубовое дерево». Понятно, где говорящий кот – там и могучий дуб. Но смысл тут в том, что Воланд тяготеет к архетипу Кощея Бессмертного, связанного с дубом.
Сказочный Кощей предстает то великаном, то карликом. Вот сводки «различных учреждений» с описанием Воланда: «В первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был громадного роста, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу».
А вот описание взоров Воланда: «Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый, с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как вход в бездонный колодец тьмы и теней». Это «игольное ухо» прямо отсылает к Кощеевой игле.
Мастер и Маргарита покидают Москву на летающих черных конях; эти кони, а также черные коты – самая заметная фауна романа. Но они же – верные спутники Кощея.
Восхождением к общему архетипу практически исчерпывается сходство Воланда со Сталиным (точнее, с его мифическим образом). Сталин был колченог, бесшумной походкой похож на кота, глаза его называли тигриными. Летал редко, но авиации уделял огромное внимание. Среди военных приближал кавалеристов. Предпочитал дубовую мебель и дубовые панели в интерьерах. Подозревал врачей – то есть верил в смерть от иглы (смертельную инъекцию).
Катерина Кларк пишет о советской космологии 1930-х, имеющей не только вертикальное измерение: «Горизонтальная иерархия была организована как серия концентрических кругов, по принципу матрешки. Внешний круг был страной в целом (ее периферией), потом шла Москва, а внутри нее Кремль. В самом же центре находился кремлевский кабинет Сталина».
Но точно так же устроена страна Кощея. Он – правитель сказочного царства, но при этом вынужден прятаться в подземном дворце и хранить свою смерть на заповедном острове. А матрешечное пространство – это упаковка смерти Кощея. На острове дуб, на дубу сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце игла.
Дарья Гармоненко 
комментарии(0)