Ларец с потерянным ключом

Варварская страна

Сейчас российские писатели бывают в Японии довольно часто. Но среди русских писателей XIX века это удалось лишь двоим. Показательно, что оба оказались там не как частные лица, а как члены русских официальных миссий: тогда это был единственный способ посетить столь экзотическую страну.

Одно из двух имен общеизвестно. Это наш признанный классик Иван Александрович Гончаров. Он участвовал в качестве секретаря адмирала Е.В. Путятина в русском посольстве в Японию и в 1853-1854 гг. несколько месяцев провел в Нагасаки (никуда более посольство не пустили). Его много раз издававшиеся путевые записки "Фрегат "Паллада" фиксируют то немногое, что Гончарову удалось там увидеть.

Второй автор - не столь крупный, как Гончаров, но все же даже сейчас не совсем забытый писатель Всеволод Владимирович Крестовский (1840-1895). Он наиболее известен как автор авантюрного романа "Петербургские трущобы", недавно ставшего основой весьма вольной телевизионной экранизации под названием "Петербургские тайны". Если Гончаров был умеренным либералом, то Крестовский с конца 60-х гг. и до конца жизни отличался правыми взглядами, написал несколько антиреволюционных сочинений и занимал официальные должности. Писатель посетил Японию в 1880-1881 гг. в качестве секретаря при начальнике русских морских сил на Тихом океане адмирале С.С. Лесовском, возглавлявшем русскую эскадру. Его обширные записки о Японии и других странах Востока были в 1997 г. (вскоре после премьеры "Петербургских тайн") переизданы.

Не будем сравнивать два сочинения с художественной стороны: ясно, что автор "Обломова" писал лучше. Важно другое: два русских писателя, по сути, увидели две разные Японии. Надо, конечно, учитывать интервал более чем в четверть века между путешествиями: Гончаров посетил Японию еще при Николае I, а Крестовский там оказался в момент убийства Александра II. За это время изменились и Россия, и еще в большей степени Япония. К тому же Крестовский увидел в Японии много больше, чем Гончаров: эскадра объехала значительную часть Японии. Например, в Нагою русские моряки попали первыми из европейцев. Но и мировоззрение двух авторов многое значило. Глядя на Японию, они думали о России.

Взгляд Гончарова на Японию - взгляд на совершенно неизвестную и непонятную "варварскую" страну, еще не тронутую цивилизацией. Несомненно, этот взгляд сложился у него еще до ее посещения. Только подплывая к ее берегам, он рассуждает: "Вот этот запертой ларец с потерянным ключом, страна, в которую заглядывали, до сих пор с тщетными усилиями, склонить и золотом, и оружием, и хитрой политикой на знакомство. Вот многочисленная кучка человеческого семейства, которая давно убегает от ферулы цивилизации, осмеливаясь жить своим умом, своими уставами, которая упрямо отвергает дружбу, религию и торговлю чужеземцев, смеется над нашими попытками просветить ее, и внутренние, произвольные законы своего муравейника противопоставит и естественному, и народному, и всяким европейским правам, и всякой неправде". И уже к концу пребывания в Нагасаки он пишет: "Трудно действовать по обыкновенным законам ума и логики там, где нет ключа к миросозерцанию, нравственности и нравам народа".

Косички и приседанья

Пребывание в "запертом ларце" только укрепило писателя в его заранее сложившемся мнении. Общая картина Японии, где русских ограничивали во всем и пускали на берег лишь под строгим контролем, у Гончарова крайне негативна. "Не скучно ли видеть столько залогов природных сил, богатства, всяких даров, в неискусных, или скорее несвободных, связанных какими-то ненужными путами руках".

Все оценки японцев проникнуты отношением сверху вниз. Вот первая встреча с японскими переводчиками: "Мы┘ не могли воздержаться от улыбки, глядя на эти мягкие, гладкие, белые, изнеженные лица, лукавые и смышленые физиономии, на косички и на приседанья". Постоянно сравнение взрослых японцев с детьми. При осмотре "Паллады" "все занимало их, и в этом любопытстве было много наивного, детского". Когда японские чиновники всерьез были озабочены тем, кого в каком порядке сажать на переговорах, Гончаров восклицает: "Вот что значит запереться от всех: незаметно в детство впадешь". Когда один из японцев увидел на "Палладе" "ящик с музыкой", "он смотрел по-детски, и очень глупо, на движение вала". У японцев, по мнению Гончарова, "не видно почти ни одной мужественной, энергической физиономии, хотя умных и лукавых много". Однако "этот народ, если не сравнивать с европейцами, довольно развитой, развязный, приятный в обращении и до крайности занимательный своеобразностью воспитания". "Японцы очень живы и натуральны┘ Они все выведывают, обо всем расспрашивают и все записывают". Но это опять-таки живость и любознательность смышленых детей, желающих повзрослеть.

Гончаров если и находит в чужой стране что-то знакомое, связывает это только с "азиатским" прошлым России, до конца не изжитым. Увидев, как японцы более высокого ранга кидают подачки слугам, он пишет: "Давно ли Грибоедов посмеялся, в своей комедии, над "подачками"? В эпоху нашего младенчества из азиатской колыбели попало в наше воспитание несколько замашек и обычаев, и теперь еще не совсем изгладившихся, особенно в простом быту". Общий вывод: "Младенческий, отсталый, но лукавый народ".

В то же время писатель считал, что такая ситуация не может продолжаться вечно. "Какая бы, кажется, могла быть надежда на торговлю, на введение христианства, на просвещение, когда так глухо заперто здание и ключ потерян? Когда и когда придет все это? А придет, нет сомнения, хотя и не скоро". По его мнению, японцы "видят, что их система замкнутости и отчуждения, в которой одной они искали спасения, их ничему не научила, а только остановила их рост. Она, как школьная затея, мгновенно рушилась при появлении учителя. Они одни, без помощи; им ничего больше не остается, как удариться в слезы и сказать: "Виноваты, мы дети!" - и, как детям, отдаться под руководство старших".

Дряхлый Восток

Для Японии та эпоха была переломной. Замкнутость страны, продолжавшаяся более двух столетий, как раз в эти годы завершалась, действительно став тормозом для дальнейшего развития. Необходимость учиться у Запада и догонять его все более осознавалась в Японии. Гончарову были неведомы споры о будущем страны, уже шедшие среди культурной элиты, но интуитивно он почувствовал, что японцы все меньше склонны жить по-старому. И он писал о японцах: "А уж, конечно, они убедились, особенно в новое время, что если пустить иностранцев, так от них многому бы можно научиться: жить получше, быть посведущее во всем, сильнее, богаче". "Кликни только клич - и японцы толпой вырвутся из ворот своей тюрьмы". В то же время он считал, что "если и Японии суждено отворить настежь ворота перед иностранцами, то┘ разве принудят ее к тому войной... В настоящую минуту можно и ее отпереть разом: она так слаба, что никакой войны не выдержит". В другом месте: "А нечего делать японцам против кораблей: у них, кроме лодок, ничего нет". Гончаров надеялся, что Японию "отопрет" Россия, но отмечал и активность "хитрых, неугомонных промышленников, американцев". Уже в конце пребывания миссии Путятина в Нагасаки стало известно, что "японцы открыли три порта для американцев". Когда записки в 1855-1857 гг. публиковались в России, Япония была окончательно "отперта" и начала осваивать западную культуру.

В основном прогнозы Гончарова сбылись даже быстрее, чем это ему представлялось. Не сбылся лишь один прогноз: просвещение "детей" и торговля с ними для него были неотделимы от обращения их в христианство. В Японии последнего так и не произошло.

Уровень знаний о Японии в Европе тогда был крайне низок, и в записках мы находим грубейшие ошибки вроде того, что язык пришел в Японию из Китая, а синтоизм - общая для Китая и Японии религия. Но атмосфера последних лет эпохи Токугава, боязнь иностранцев и одновременно интерес к их достижениям у Гончарова переданы.

Безусловно, середина XIX в. была временем, когда отсталость Японии по сравнению с западным миром была особенно ощутима, ее именно тогда поняли и оценили в самой Японии. Но столь негативная оценка всего, что писатель увидел в далекой стране, определялась и его мировоззрением. В картине мира либерала, западника Гончарова и многих других его современников "дряхлый Восток" занимал незначительное место по сравнению с Россией и Западом. Он выступал в основном в двух ипостасях: как пример "азиатчины", от которой Россия должна окончательно освободиться, и как объект колонизации и воспитания со стороны и Запада, и России. Ни о каком уважении к культуре, религии, быту японцев речи быть не могло. Отношение Ивана Александровича даже не враждебное, а снисходительное: много ли можно спросить с детей? Так же он отнесся и к другим увиденным им азиатским народам.

Один раз Гончаров в разговоре с русскими спутниками даже размечтался: "А что, если бы у японцев взять Нагасаки?.. Они пользоваться не умеют┘ что было бы здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места. Весь восточный океан оживился бы торговлей". Но он сам вряд ли смотрел на такие планы всерьез. А рассуждая о неумелости японцев и мечтая забрать у них Нагасаки, писатель не мог представить себе, что через полвека не Россия у Японии, а Япония у России будет отбирать территории.

Жадная сволочь и подлое отребье

Записки Крестовского отличаются от записок Гончарова (помимо разного литературного уровня) двумя существенными обстоятельствами. Если Гончаров, несмотря на официальный статус во время поездки, пишет как частное лицо, то Крестовский, выполнявший сходные функции, все время ощущает себя состоящим на службе и исходящим из государственных интересов Российской империи. Гончаров нигде не враждебен Западу, а у Крестовского постоянны отрицательные оценки держав, конкурировавших с Россией, и рассуждения об интересах России в Японии. И другое различие: сама Япония сильно изменилась со времен ее посещения Гончаровым. В 1867-1868 гг. сменился общественный строй, шли развитие капитализма и активная европеизация всех сфер жизни. Все это фиксируется у Крестовского.

Автор записок - весьма дотошный наблюдатель. Все в чужой и экзотической стране ему хотелось подробно зафиксировать. Например, он (чего нет у Гончарова) очень интересовался японской речью и старался записывать чуть ли не каждое встреченное им японское слово, часто, разумеется, ошибаясь.

Его отношение к японцам не могло быть таким, как у Гончарова, уже потому, что этот народ вышел к 1880-1881 гг. из "детского" состояния и приобщился к благам цивилизации. Много Крестовский говорит об успехах индустрии, о развитии армии и флота. Особо отмечено, что "японцы до страсти любят учиться, особенно по-европейски".

Но не только в этом дело. Во "Фрегате "Паллада" противопоставлены отсталая Азия и передовая Европа, а будущая европеизация Японии рассматривается исключительно как движение вперед. Записки же Крестовского, все время ощущающего себя на государственной службе, проникнуты раздражением по отношению к "разным западноевропейским "друзьям-коллегам". Эти "друзья" "всегда готовы учинить вам какую-нибудь подпольную каверзу - не вам лично, положим, а тому делу, которому вы служите, ради которого вы сюда посланы". Он подчеркивает, что Япония сталкивается не с лучшей частью европейцев: здесь, как и вообще на Востоке, европейцы - "почти только жадная сволочь и подлое отребье"; у них господствует "похоть к доллару - и только к доллару, этому их всемогущему и всепокоряющему идолу". Он понимает, "почему все без исключения коренные обитатели Востока так ненавидят и презирают в душе европейцев". И при переезде из европейской в японскую часть Иокогамы "на душе становится легко┘ в нравственном смысле дышится свободнее".

Ряженые и цыгане

Отношение же Крестовского к японцам отнюдь не враждебно: в японской толпе "вы положительно не встречаете угрюмых, недовольных или уныло озабоченных лиц, без которых в Европе не найдется ни одной улицы". И, безусловно, такие положительные оценки не связаны только с "успехами цивилизации". Наоборот, к тем традиционным свойствам японского общества, которые видел и негативно оценивал Гончаров, Крестовский относится совсем по-иному. Например, ему нравится большая роль церемониала и подчеркнутость иерархии в поведении японцев. Он, правда, несколько удивлен тем, "сколько, однако, времени тратят эти добряки на выражение своих приветственных церемоний"; но тут же он восторгается японцами: "Насколько развиты в японском обществе чувство взаимного уважения и вместе с тем патриархальная почтительность к старшим по возрасту ли, по положению или по личным заслугам на каком бы то ни было честном поприще". Для него это - черта "высокой, хотя и своеобразной цивилизации".

Если Гончаров мог находить в Японии сходство только с постыдными для него русскими обычаями, то Крестовский все время ищет там параллели того, что он любит на родине, с радостью обнаруживая то ряженых, то крашеные яйца, то обычай отпускать птиц на волю. Он даже увидал в Японии цыган. Кого он за них принял?

Постоянно у Крестовского звучит мотив, немыслимый у Гончарова: и Западу, и даже России можно чему-то у Японии поучиться. Он восхищен японским слугой, не взявшим на чай: "Какова черта народного характера, черта самолюбия и благородной гордости, сказавшаяся даже в такой мелочи! Какой бы это другой национальности трактирный слуга не принял от посетителя на водку!" А вот описание новогоднего гулянья: "В такой огромной толпе целый день мы решительно нигде не видели никакой ссоры или драки, никакого буйства, ни малейшего безобразия, хотя весь народ ходил более или менее подгулявши". Глядя на Нагою сверху и видя, как все ухожено до горизонта, Крестовский замечает: "Не японцам у европейцев, а этим последним не мешало бы поучиться у японцев, как обращаться с землей и разумно извлекать из нее всю возможную пользу". Еще одна черта, одобренная борцом с "нигилизмом" Крестовским: "Службою┘ не только в качестве чиновников, но просто хожалых, вроде наших городовых, не гнушаются молодые люди даже из числа окончивших курс в Токийском университете". Не так тогда было в России!

Великий Ниппон

Гончаров и Крестовский в одном пункте сходились: оба считали, что полная европеизация Японии неизбежна и представляет собой лишь вопрос времени. Однако оценки этого были противоположны. Крестовский восклицает: "Глядя на все эти "плоды европеизма", мне становится жаль эту покидаемую, вполне самобытную, долгими веками выработанную цивилизацию Великого Ниппона, которая во многом может потягаться с цивилизацией Европы; жаль этих самобытных черт и красок жизни, которые невольным образом должны будут стираться перед нивелирующим все и вся европеизмом".

Лишь в одном отношении Крестовский абсолютно враждебен японской традиции: в отношении религии. Он одобряет японскую веротерпимость, позволяющую пропагандировать в стране христианство, но сам веротерпимостью не страдает. Если дворец императора в Киото, сохранивший свой облик с Х века, вызывает у него почтение, то статуи в буддийских храмах для него - лишь "идолы" и "истуканы", а один из токийских буддийских храмов он именует "пребезобразным". Как и Гончаров, он не сомневается в скорой христианизации Японии: "Все признаки говорят за то, что Япония готова принять свет евангельской истины┘ Япония┘ идет навстречу христианству, и она будет христианскою. Раньше или позже свершится это событие, но оно совершится наверное". Крестовский надеется, что там победит православие, хотя допускает и нежелательную для него возможность обращения японцев в другие направления христианства.

Трезво-трудовая бедность

Помимо поклонения "идолам" Крестовский отмечает и другие теневые стороны японской жизни, в том числе бедность и тяжелый труд. Он упоминает, что труд в Японии дешев, "ни во что не ценится не только предпринимателями, но и самим трудящимся людом", а в годы европеизации народ еще больше обеднел, поскольку реформы требуют больших налогов. Однако даже и здесь он одобряет японские традиции, явно отдавая им преимущество по сравнению с русскими: "Трезво-трудовая, опрятная бедность, при которой народ не опускает рук, не попрошайничает, не пьянствует, а только трудится больше, чем прежде, перенося с бодрым духом свой тяжелый экономический кризис".

В книге Крестовского уже отмечены довольно многие черты японцев, которые позднее станут общими местами в описаниях японского национального характера, но тогда еще звучали свежо и ново. Это и приведенные слова о трудолюбии и опрятности. Это и оценки толпы, где нет угрюмых лиц, или любви японцев учиться у европейцев. Или такая фраза: "Японец чутко любит природу и в созерцании ее прелести ищет себе лучшего отдохновения".

В итоге Крестовский дает такую вполне оправдавшуюся в дальнейшем оценку действиям японцев: "Японцы и в деле промышленного производства, как и в деле военной, морской и медицинской техники, стремятся усвоить себе от европейских учителей только их основания и приемы, дабы затем сказать им "farewell" (прощай (англ.). - В.А.) и, давши полный "Abschid" (отставку (нем.). - В.А.) с приличным вознаграждением за труды, идти в дальнейшей практике уже собственными силами, вполне самостоятельно и не только независимо от европейцев, но даже в некоторый подрыв их знаниям, производительности и сбыту". Напомним, что это начало 80-х гг. XIX в., когда Япония в основном еще была занята внутренними проблемами. В качестве конкурента западных держав и России она начнет выступать спустя 10-15 лет.

Крестовскому такая политика нравится до тех пор, пока она касается лишь Англии и других российских конкурентов. Передавая слова японских собеседников о желании Японии "освободить свое отечество от коммерческого гнета Англии", он пишет: "Дай Бог! Не могу не пожелать им от всей души полного успеха в этом направлении, как не могу не желать его и для России". Но в то же время он, как человек правых взглядов, недоволен тем, что в военном отношении Япония ориентируется на Англию, Францию и США, в результате чего ее военное устройство "чересчур уже как-то цивильно". По его мнению, в этих странах хороша военная техника, но в строевой части лучше было бы ориентироваться на Россию или хотя бы на Германию.

Писатель одобряет стремление Японии к полной независимости. Но это не мешает ему считать, что Россия может действовать по отношению к этой стране любыми методами. Он с сожалением пишет о том, что англичане за убийство английского купца сожгли японский город Кагосиму, тогда как русское правительство за убийство русских моряков ограничилось официальным сожалением. "С тех пор японцы англичан ненавидят, но уважают; нас же, пожалуй, и любят, но┘ уважают ли, пока еще не знаю". Вряд ли Крестовский мог допустить возможность того, чтобы русская эскадра спалила английский портовый город: такой инцидент привел бы к мировой войне. А с японцами, по его мнению, так себя вести можно: они при всей своей "высокой цивилизации" - не ровня европейцам, прежде всего потому, что слабее.

Похоть к доллару и излишняя цивильность

Безусловно, Крестовский не мог отрешиться ни от своих политических взглядов, ни от стереотипов эпохи. Он - убежденный сторонник агрессивной внешней политики России, противник Запада не только из-за его "похоти к доллару", но и из-за его излишней "цивильности". Для него в порядке вещей чинопочитание и "патриархальная почтительность к старшим по положению", ненавистные для либерала Гончарова. И тем не менее он - наблюдательный и разумный путешественник, не свободный от естественных для его времени ошибок и предрассудков, но во многом видевший Японию непредвзято. Оказывается, что либеральный взгляд на мир, стремление к прогрессу и демократизации России скорее мешали Гончарову понять особенности японской культуры. Такое понимание было чуждо и славянофилам, и западникам. А правые взгляды Крестовского, как это бы ни показалось нам странным, давали ему возможность еще в XIX веке увидеть в Японии многое из того, что стало позднее для иностранных наблюдателей несомненным.

Крестовский отнесся к Японии всерьез. А большинство русских авторов, писавших в XIX в. об этой стране, сохраняли представление о японцах как о детях, только теперь уже о детях, успешно обучающихся у западных учителей. Но казалось, что взрослыми они станут еще не скоро. Николай II, по воспоминаниям С.Ю. Витте, называл японцев "макаками". Порт-Артур и Цусима станут жестоким наказанием тем, кто так думал.