Книга, а не человек

Юрий Нагибин (справа) и автор статьи. Фото из архива Юрия Кувалдина

Юрий Нагибин родился 3 апреля 1920 года в Москве… Я буду говорить не о телах. Нагибин – книга, а не человек, как все вокруг – не вещи, не пространство, не время, а только Слово. Бог под копирку делает тела с новейшей операционной системой мозга. «Среда заела», – молвил Достоевский, и прав был, говорю я: человека делает система знаков Книги.

Нагибин вытащил себя из каши жизни и сам себя сделал нетленной Книгой.

Мы впечатаны в свое тело так, как будто оно поистине навсегда в пределах отпущенного срока принадлежит нам, но на самом деле все обстоит иначе, и это я особенно остро понимаю в старости, поскольку Нагибин живет без, казалось бы, своего тела. Писатель без тела, хотя оно было когда-то, и именно то тело писало книги под именем Юрий Нагибин.

Владыка слова, остер умом, язвителен в усмешке, Нагибин пишет, например, такое:

«Из всех Аксаковых самым свободным был глава рода Сергей Тимофеевич, в нем превалировал художник, причем художник Божьей милостью, а дети его лишь тужились в стихах и публицистике. Им без теории, без веры была бы полная хана – третьесортные литераторы, а так – место в истории, в литературе, почти бессмертие».

Едва коснется уха тема свирели с флейтой наперегонки, как лань летит смычком по скрипке века у человека с грустью на челе, так он грустит о счастье быть любимым, чтоб распрощаться, встретившись едва, таков закон природных отношений, перекипевших в логове любви, дающей только муки для экстаза в создании своих видений страсти, которые на миг перекроили бегущее сознание из леса на пастбище священных кобылиц, для небылиц рожденных в такт свирели и флейты Малера под колокольчик в прозрачной роще, розово-лазурной, в просвет листвы, где видится она, в которую влюбился странник жизни, стремящийся прорваться в эту щель, и попадает в новое пространство, где люди разучились говорить, они поют под слезы расставаний с родными, превратившимися в чужих.

Человек расколот надвое, на животное из отряда приматов и собственно на человека, который отличается от животного только словом. И в этой теме Юрий Маркович афористичен: «Животная жизнь продолжается. Все утро вожусь со своим старым недужным телом. Пошел гулять и угодил под дождь. В кровь стер ноги. Сыграл две-три партии на бильярде».

Преждевременно услаждать себя мыслями о собственном успехе, потому что о твоем успехе будут судить другие, которые еще не родились, но появятся на свет тогда, когда уже твое тело распадется на атомы, потому что в искусстве всегда так, и особенно в высшем искусстве – литературе, да, именно так, при жизни шумят одни, в литературу входят другие, а шумящие при жизни, выпустив книгу на бумаге, заметьте, именно на бумаге, потому что они живут в жизни и понимают только материально, так вот этой своей книгой достают за месяц всех и каждого, и потом умолкают на веки вечные, потому что тексту не нужна бумага, а в литературу входят после окончания жизни тела, как туда вошел Гоголь, и не собирается оттуда выходить, бумажным же душам вход в литературу отныне перекрыт.

На полках социума тела сидят при должностях в соподчинении друг с другом. Нагибин четко подмечает: «Похоже, что они не верят в реальность своего существования и хотят убедить и самих себя, и окружающих в том, что они есть. Отсюда такое болезненное отношение баловня судьбы Михалкова к премиям. Медали должны облечь его тело, как кольчуга, тогда он будет всем виден, тогда он материален. В зеркале вечности наши писатели не отражаются, как вурдалаки в обычных зеркалах».

Глубина достигается постоянным и неумолимым удалением от материального мира в глубины Слова. Защитники старины напоминают мне обидчивых детей, охраняющих свои куличики от разрушения другими детьми. На днях прошел с интересом по Варварке, по местам, знакомым мне с детства вдоль и поперек, и почти был в восхищении от голого места с парком «Зарядье», ровной площади на месте снесенной гостиницы «Россия», этого убогого колхозного сарая времен недоразвитого социализма. Открылись палаты и церкви, но такие юные, им всего-то по 300–400 лет. Россия есть страна молодая, диковатая, еще не достигшая школьного возраста. А «Божественной комедии» Данте Алигьери – более 700 лет! Понимаете, о чем я веду речь? Произведение живет само в себе, само себя постигает, само себе диктует правила.

Такие вот дела, и Нагибин знает этот разворот сетей временщиков, по поводу чего он излагает: «Совсем иная история разыгралась в исходе жаркого, душного лета пятьдесят третьего года, когда люди наконец поверили, что хотя бы в физическом смысле Сталин действительно умер всерьез и надолго. И пусть в ушах еще стояли заклинания, что долг советских художников до скончания века воспевать вождя, соборно творить сагу о его житии, пусть газеты еще сопливились фальшивой скорбью, пусть тело его торжественно водрузили рядом с тем, чьим полным отрицанием он был, развенчание творилось ежедневно, ежечасно, ежеминутно: выражением лиц, громким смехом, прямым, не проваливающимся внутрь себя и не ускользающим взглядом, как бы враз полегчавшим воздухом и тем, что люди начали строить планы на будущее и ждать, робко, неуверенно, потаенно ждать своих исчезнувших в Зазеркалье того социального разврата, который издевательски называли социализмом. А может, это и есть социализм?..»

Кто читал Фалеса, знает, что он считал началом вещей – воду. Вообще, это очень хорошо, что он любил воду и ставил ее на первое место. Я тоже люблю воду и умею ее лить, даже в романе «Так говорил Заратустра» лью воду немилосердно и попутно подробно разъясняю, как правильно лить воду в художественном произведении. Скажу парадоксальную мысль: чем больше воды, допустим, в романе, тем он сильнее. Глубже, художественнее. Хотите проверить, нырните на глубину 15 тыс. м. В свое время Фалес был едва ли не единственным во всей Греции человеком, отдавшимся чистой науке и абстрактному мышлению без преследования каких-нибудь практических целей. Конечно, Фалес жил более чем за 500 лет до Христа и не мог понять, что дело не в воде, а все дело в словах. Даже когда ты смотришь на воду, ты понимаешь, что это вода. Слово «вода». Стоит на берегу человек и говорит – это река Москва. «А как ты узнал?» – спрашиваю. «Это известно», – отвечает. Что, на воде написано, что это – река Москва? Вывод очень простой, люди не видят слов, которые и есть суть природы, жизни и всего, что есть повсюду. Поэтому везде и всегда надо помнить, что начало вещей – это Слово. Жизнь человека – это вода, которая обретает смысл только в Слове.

Жизнь обретает смысл только в Слове. Антонио де Пуга. Старик, обучающий мальчика  чтению. 1630-е. Эрмитаж, СПб.

Дано мне тело, говорил Осип Мандельштам – и спрашивал, что ему делать с ним. Тело должно сидеть за компьютером и писать рассказы. Тогда совершенно необычное удовольствие испытываешь от передвижения тела в пространстве. Нет, не в жизни. Движение тела в тексте. Особенно если пошел вдруг ливень из одного-единственного облака. Все тела побежали, а это тело замедлило шаг, совсем остановилось. Для этого тела главное событие – остановка. Для других тел – план жизни – передвижение с места на место.

Язвительна усмешка в этом месте Юрия Марковича: «Ну вот, докатился, дотрюхал до шестидесяти двух лет.

Почти на бровях: с инфарктом, блокадой ножки, стенокардией, гипертонией, остеохондрозом. О глухоте и контрактуре я и не говорю. Наверное, я уже умер и существую искусственно – на лекарствах, каждое утро принимаю жменю. Не слишком живой труп. Но если я найду новую, важную для меня тему, то оплывшая свеча еще потеплится. Так просто я жить не умею, это вне всяких сомнений. Последняя надежда на лето. Калязин с торчащей из воды колокольней, а может, и северные городки должны мне дать заряд. Я еще способен радоваться человеку, интересоваться человеком. Но Боже упаси раззуживать в себе искусственный интерес к чему-либо. Это годится для кино, для разных литературных игр, но только не для прозы».

Невозможно объяснить человеку состояние своей души в момент причинения боли этим же человеком тебе, потому что то, что ты считаешь обидным, для того человека кажется пустяком, подумаешь, он усмехнулся над тобой, когда ты сказал, что ты без ума от «8 ½», и даже рассмеялся, бросив фразу в том смысле, что как можно восхищаться подобной галиматьей, когда нужно смотреть понятные фильмы со слезами на глазах, например, такие как «Москва слезам не верит», и он прав с точки зрения народа, которого всегда больше, чем понимающих интеллигентных зрителей, хотя и среди них много было таких, которые среди сеанса фильма Феллини уходили из зала, это я сам видел в 63-м году на кинофестивале на «8 ½», и только сильно постарев, те уходившие ныне признаются, что только сейчас дозрели до этого шедевра.

Рождаются тела и катятся к могиле. Нагибин это сильно ощущал: «А я, правда, ужасно ослабел – и физически, и духом. Самоуверенность покинула меня окончательно. Последнее связано с тем, что я ничего не пишу. А вообще, оказывается, можно так жить: не прикасаясь к бумаге, не отвечая ни за что, не возлагая на себя никаких обязательств, никуда не торопясь, ни о чем не заботясь».

Я вывел формулу: «Жизнь дана для того, чтобы превратить ее в Слово». Текст должен жить без присутствия автора, чтобы претендовать на бессмертие в классическом сообществе. Без влияния живого автора, без его телефонных звонков и стука в дверь текст сам должен сиять вершинами эстетизма и философской образной глубиной. Я сказал «философской образной глубиной» – вот истинный смысл настоящей философии – мышление в образах. Вот почему у нас величайшие философы – Антон Чехов, Федор Достоевский, Андрей Платонов... К ним же я причисляю Юрия Нагибина. «Я должен, не меняясь внутренне, найти какую-то систему внешнего поведения, чтобы не остаться на берегу в полном одиночестве. И так уже вокруг меня пустота. Мои старомодные правила приличий, обидчивость, стремление всегда держать нравственную форму отдалили от меня всех литературных людей, поссорили со многими редакциями, газетами. Я окончательно потерял среду. Но это еще полбеды. Я почти вывалился из литературного кузовка, как последний лишний гриб. И после активной, шумной жизни эта пенсионная тишина больно давит на уши. Видимо, во мне осталось еще немало сил для внешнего существования. А если поставить на нем крест? Если начать жить только в себе? Отринуть всякую суету? Пора бы! Дело-то идет к финишу».

Очень важно самому иметь власть над собой, подобно тому как ты подчинишься некоему инкогнито, и сопоставление себя с ним кажется невозможным, поскольку нельзя допустить, что ты подчиняешься силе, сидящей в тебе, но с которой ты абсолютно незнаком, хотя знал лиц, представление о которых у тебя сложилось самое неблагоприятное, потому что мешала мысль о собственном достоинстве, и от этой сверлящей мысли никуда не денешься, она незамедлительно выскакивает, когда кто-нибудь думает о тебе, что с ним так легко, совершая при этом непростительную ошибку, потому что инкогнито, сидящий в тебе, борется с тобой и обладает теми же чертами.

Там холодно на звездной высоте, там гении читают наши книги, и я там с Нагибиным наедине, он говорит: «Поразительно равнодушие к культуре и литературе современных… людей, особенно молодежи. Им ничего не надо, кроме быта, спокойствия, маленьких физиологических удовольствий. Какая литература? Какие проклятые вопросы? Какие идеалы? Не трогайте нас, дайте спокойно дожить – ничего иного они не хотят. Это ужасно!»

В литературе главное – движение букв. Литера и тора. Литера – буква. Тора – путь, движение, трафик, если хотите по-современному. Итак, литература – это движение букв в накоплении их для некоего литературного произведения. Жизнь человека имеет смысл только в Слове, в тексте. Писательство – это создание себя. Чтобы стать бессмертным, нужно себя переложить в знаки. Стать Словом.

И здесь Нагибин многое изведал, чтоб стать писателем: «Мне кажется, я только сейчас начинаю становиться писателем. Я по-настоящему полюбил людей. Самых разных, самых случайных людей я чувствую сердцем. Каждый человек стал для меня драгоценен. Тень доброты в людях трогает меня до сжатия гортани. Если это не маразм, то рождение новой души».

Длительность измеряется эпизодами ежедневности, но и в ежедневности множество эпизодов, в которых мелькают лица знакомые, которые постоянно огорчают и лишь изредка радуют, о незнакомых сказать нечего, они протекают почти незаметно, но только до той поры, пока не вступаешь с ними в контакт, и как же поражаешься многослойности людей, разноэтажности интеллектуальной, дописьменной, первобытно-общинной, и все крутятся в твоих эпизодах, но ты им слова не даешь, потому что удобно устроился за письменным столом, чтобы написать о знакомцах, которые уходят с незнакомцами в броуновском движении любви и измен, полагая, что ты этого эпизода не заметил, но на то ты и писатель, что видишь насквозь все эти уловки так называемых друзей и любимых… и т.д. и т.п.

Нагибин высоко взлетает в тему: «Я ничего не имею против художников, писателей, поэтов, считающих, что искусство и литература ничему не служат, что они сами по себе, игра свободных внутренних сил, никак не касающаяся жизни, не отвечающая перед ней. Но всегда помню слова Шарля Бодлера, одного из зиждителей теории искусства для искусства, что литература все-таки для чего-то нужна, что она чему-то служит, даже вопреки намерениям творца. То есть не бесцельна и не безответственна. Но это ровным счетом ни к чему не обязывает и не должно обязывать писателя и поэта. Они поют вольно, как птица. Кстати, птица никогда не поет вольно. Поют самцы весной, в брачный период, заманивая самку. Это очень «направленное» пение, имеющее конечной целью продолжение рода, то есть главное предназначение всех живущих существ. Мы не понимаем голосов птиц, и для нас это бессмысленный милый щебет.

Для меня нет ничего важнее в жизни, чем литература, я имею в виду не собственное писание, а чтение, и я никак не могу считать ее щебетом, игрой. То же относится и к искусству. Человек, нарисовавший быка на скале (ни Гойя, ни Пикассо даже не приблизились в экспрессии к древнему художнику), решал какую-то задачу, а не просто водил рукой от нечего делать. Он или подчинял себе это опасное животное, или пытался умилостивить лестным портретом, а может, хотел передать кому-то, что он есть в пустынном и враждебном мире, и как бы предлагал партнерство. Во всяком случае, первобытное творчество – не искусство для искусства, а сцеп человека с миром, жизнью, себе подобными. Отрыв искусства от цели и смысла шел от лукавого, разочарованного и недоброго ума».

Память помогает твоей творческой направленности, если ты с детства изо дня в день стал писать, хотя бы по одной строчке, потому что ты постоянно находишься в работе, даже тогда, когда спишь, о, сон – это великий подсказчик по борьбе с сюжетом, с информационностью, с журнализмом, потому что проза состоит из каскада деталей, составляющих необыкновенную красочную картину, из фрагментов, казалось бы, на первый взгляд взаимоисключающих, но в том-то и состоит секрет искусства прозы, чтобы соединить несоединимое, вроде того, как Гоголь превращает Русь в мчащуюся неизвестно куда тройку коней, правит которой отъявленный, изощренный мошенник Чичиков.

Очень трудно ходить медленно, потому что все время кто-то толкает тебя в спину, хотя, если оглянуться, там никого нет, и ты помимо воли отрываешь взгляд от качающейся на волне реки чайки и продолжаешь движение в непонятно почему учащенном ритме, как будто у тебя есть цель прогулки, а ее-то и нет, постой, посмотри, понаблюдай за чайкой, потому что ты не увидишь, как она взмывает в небо, преодолевая сопротивление воды, как отталкивается перепончатыми лапками от поверхности, как широко распластывает крылья, как с них разбрызгиваются мельчайшие капли, переливающиеся от лучей редкого февральского солнца всеми цветами радуги, но ты уже далеко и ничего этого не видишь, потому что тебя всю дорогу кто-то и куда-то гонит.