Незнакомец в глухом сюртуке

Поэт изведал всю глубину страстей, раскачал качели судьбы между чистотой и пороком. Константин Сомов. Портрет Александра Блока. 1907. ГТГ

Явление Александра Блока (1880–1921) с новой остротой возбудило вопросы о природе лирического дара, о правомерности самого существования поэзии, а шире – искусства, а еще шире – человеческого творчества вообще, в своей гордыне вознамерившегося соперничать с Богом, оспаривать принадлежащую Творцу абсолютную привилегию на созидание. За столетие, минувшее с ухода Блока, эта полемика не утратила смысла.

В нашей домашней библиотеке рядом, на одной полке, стояли два темно-зеленых тома большого формата: «весь Пушкин» (1935 года издания) и «весь Блок» (1936-го). Оба тома отпугивали меня, маленького, своей непомерной величиной и тяжестью; мелким шрифтом текста, плотно набранного в две колонки; почти полным отсутствием картинок. Тома вызывали во мне какое-то неосознанное смятение перед непостижимостью их создания. Если было непонятно, как это можно прочитать, то тем более непонятно, как это можно было сотворить. Сколько времени потребовалось бы переписчику, чтобы просто переписать такое множество стихов – переписать механически, от руки. А ведь авторы не имели перед собой готовых сочинений: с чего переписывать? Они создавали их «из воздуха», а попутно правили написанное, то есть работы было еще много больше той, что вошла в книги...

Имя Пушкина вообще витало в воздухе, которым я дышал. А вокруг Блока все оставалось куда приглушенней; вокруг него как бы клубился туман таинственности. В то время как Пушкин уже давно стал моим добрым знакомым, Блок оставался незнакомцем в глухом черном сюртуке с печальным, обращенным в себя взором. Казалось, что хоть он и смотрит на меня, но меня не видит, думая о своем. А я хоть и вижу его, познакомиться не могу. Лишь иногда в радиоэфир прорывался жизнерадостный привет, переданный от Блока артистом Качаловым, но не кому-то специально, а всем дорогим радиослушателям: «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!/ И приветствую звоном щита!» Это было действительно звонко, но все-таки не способствовало личному знакомству. Короче говоря, Блоком, повзрослев, мне пришлось проникаться самому.

И что же? А то, что я был разочарован... Томительные грезы о Прекрасной Даме и Вечной Женственности после войны, искалечившей полмира; отвлеченные мечты о какой-то нездешней красоте, которой скорее по-немецки (ненавистное тогда слово) поклонялся рыцарь-поэт (именно по-немецки, поскольку Русь рыцарства не знала, его знала Россия, но русская доблесть рыцарской себя не звала), все эти отпрыски обедневшего дворянства, старомодно гарцующие на последнем в роде белом коне, казались глубокой архаикой, вызывали внутренний протест. Препятствовали поддержанию знакомства. А потом вдруг со страниц грянули разухабистые частушки о двенадцати «апостолах», – не сказано, но почему-то представлявшихся мне в черных бушлатах, марширующих в метель по булыжному Петрограду. И уж совсем неуместное, трагикомическое видение перед ними Христа в веночке из белых розочек, как девушки, но с «кровавым флагом» в руке, видение Сына Божьего, вначале прячущегося между домами, а потом ведущего за собой двенадцать балтийских матросов.

Однажды мне попалось мнение Маяковского о Блоке. Маяковский утверждал, что слабых стихов у него гораздо меньше, чем у Блока, но зато у Блока есть такие, какие ему, Маяковскому, не написать никогда. Это меня насторожило. Или я их проглядел? Не может быть! А там – кто его знает... Если стихотворений в томе, как сказаний Шахерезады, ровно тысяча одно, то не фокус, что упустишь. С непривычки внимание притупляется быстро...

И вот – наконец! Рассеянно, в который раз листая глубоко почитаемый всеми вокруг, но никак не вдохновлявший меня том, в нижнем правом углу девяносто пятой страницы нахожу двенадцать (опять двенадцать!) строк, заставивших перечитать себя трижды (а третий раз вслух), особенно вторую строфу:

Сбежал с горы и замер в чаще.

Кругом мелькают фонари…

Как бьется сердце –

злей и чаще!

Меня проищут до зари.

Огонь болотный им неведом.

Мои глаза – глаза совы.

Пускай бегут за мною следом

Среди запутанной травы.

Мое болото их затянет,

Сомкнется мутное кольцо,

И, опрокинувшись, заглянет

Мой белый призрак им в лицо.

Никто не предложил мне обратить внимание на это стихотворение. Некоторые знатоки, обладавшие особо тонким чутьем на социально чуждое, вообще, как выяснилось потом, не включали эти строки в блоковские собрания. Наверно, воспринимали их как детскую зарисовку с мистическим оттенком. Я нашел ее сам. И еще подумал: надо же! Вот тысяча и одно пронумерованное стихотворение. Об одних говорят и пишут в превосходной степени, на других спекулируют, третьи хают, а об этом, затерянном под номером 203, ни звука. А ведь оно и есть Блок! Даже нет, не Блок, а что-то большее, что-то громадное, как бы Небесное, хотя все действие разворачивается на земле – в чащобе, на болоте и в него затягивает. Тело засасывается трясиной, мутью, мраком, а душа при этом взмывает, наполнившись каким-то неведомым жаром. Не понимаю, но чувствую, что это и есть то самое, во имя чего существует искусство: подъемная сила души, вызванная словом поэта. Так я сподобился пережить те же чувства, которые 21 июля 1902 года, – только много сильнее меня, потому что первый, потому что в собственном слове! – пережил Александр Блок. И все, что случилось после той июльской ночи, – мировые и локальные войны, революции, распады империй, военные и космические гонки не тронули двенадцати строк, прорвавшихся в мой духовный космос.

А сколько в них предзнаменований! Никто не знает, откуда являются пророчества, как они возникают. Простым переносом прошлого опыта в будущее, логическим продвижением из пункта А в пункт Б не достигнешь ничего, кроме пункта Б, существование которого тебе и так известно. Пророчество не вычисляется из прошлого, а вызнается из вечного ценой самоистребительного для поэта экстаза, напрягающего все его душевные силы. И тогда 3 марта 1903 года дается ответ на вопрос, который история поставит десятилетиями позже:

– Кто ж он, народный

смиритель?

– Темен, и зол, и свиреп:

Инок у входа в обитель

Видел его – и ослеп.

Он к неизведанным безднам

Гонит людей, как стада...

Никакого отношения к «знанию прошлого» такое откровение не имеет. Самые глубокие, самые честные историки бессильны перед будущим. Оно открывается поэтам и юродивым, потому что история развивается не линейно, но объемно, не согласно предсказаниям аналитиков, но по собственной прихоти – ассоциативно, как стихотворение. Ход истории способен в метафорическом видении предугадать поэт, а историк способен лишь небесспорно прокомментировать свершившееся. Анализирует ум, а предчувствуют и пророчествуют нервы.

А потом вдруг со страниц грянули разухабистые частушки о двенадцати «апостолах» в черных бушлатах. Николай Дмитревский. И вьюга пылит им в очи дни и ночи напролет...  Ксилогравюра к поэме Александра Блока «Двенадцать». 1926

Пример. В Петербурге на грани XIX и XX веков блистала актриса Вера Комиссаржевская. В расцвете таланта Вера умерла на гастролях в Ташкенте. Это событие поразило ее поклонников. Умные люди взялись за перо. Потекли стандартные некрологи, общие сетования на жестокость судьбы – все то, к чему приучен зашоренный разум. И только «глупому» Блоку, удостоенному привилегии отключать обыденное сознание, открылась музыка, превратившая стертую мелодию уныния в торжественный реквием.

Пришла порою полуночной

На крайний полюс,

в мертвый край.

Не верили. Не ждали. Точно

Не таял снег, не веял май.

*

Не верили. А голос юный

Нам пел и плакал о весне,

Как будто ветер тронул

струны

Там, в незнакомой вышине,

Как будто отступили зимы,

И буря твердь разорвала,

И струнно плачут серафимы,

Над миром расплескав крыла…

Почему пришла в полночь? На какой «полюс»? И кто слышал когда-нибудь, как плачут серафимы?.. Есть правда жизни и есть правда искусства. Здесь к первой относится смерть Комиссаржевской. И всё. Все остальное составляет правду искусства: союз воображения, скорби и надежды, связанных цепью олицетворений.

Всякое упорядочение жизни, укрощение ее спонтанных вихрей и водоворотов приводит к разделению людей по профессиональным, партийным, конфессиональным и прочим сообществам. А художник принадлежит всем и никому. Он принципиально внепартиен. Его отношения с Богом носят характер личной веры и необязательно подразумевают покровительство Церкви. Нередко в своих исканиях художник приходит к богоотступничеству и даже к богоборчеству. Он бывает слаб. Он уступает соблазнам мира, потакает его прелестям, накликая на себя неприятие ортодоксов, их осуждение. Между тем жизнь признает не один, а множество путей к истине, и отправной точкой каждого служит осознание своего дара как долга; своего предназначения как доверенной тебе персональной миссии. Сколько раз от любителей процентных отношений слышал я о том, что «гений – это 90% труда и лишь 10% таланта». Ровно наоборот! При этом труд действительно бывает громаден, не вмещается в сознание, и все-таки главный вклад в итог всего «предприятия» вносит Божий дар. Без него труд остается не у дел и не знает, к чему себя приложить. Работает то, что дается даром. Не только не выматывает, а вселяет силы, строит душу, превращает поденщину в праздник. Какие тома за двадцать лет творческого пути смогли бы создать Пушкин или Блок, будь их активность вынужденной, поманенной щедрыми наградами, но лишенной душевного горения, Божьего дара? Читая «Рабочие тетради» Пушкина, убеждаешься, с каким темпераментом, в каком бешеном темпе и, надо думать, с каким восторгом создавал он свой поэтический мир.

Самые большие претензии моралисты могли бы предъявить Блоку, изведавшему всю глубину страстей, раскачавшему качели своей судьбы между светом и мраком, чистотой и пороком, но художника нельзя мерить меркой благонадежного гражданина или отрешенного от мира звездочета, тем более – святого. Есть путь тишайшего созерцания, глубокого благоговения перед тайнами Творца, и есть путь бурного дерзания, бесстрашия, возносящего в духовное Небо, но и грозящего катастрофой тому, кто выбрал такую участь. Высший артистизм перевоплощений, который был присущ Блоку, перевоплощений, каждый раз менявших всю его душевную пластику, позволял ему проникаться разнообразнейшими состояниями души не во имя ее монашеского спасения, а во имя полноты выражения Божьего замысла о человеке. И тогда становится понятным, что волшебный, словно дарованный свыше, остающийся в памяти сразу и навсегда портрет блоковской «Незнакомки» – это портрет того самого, ускользавшего от меня «Незнакомца», в художественном видении ощутившего себя «Незнакомкой».

Поэзия невозможна без смены сильных душевных состояний, без окрыляющего чувства творческого торжества. Но поэт не соперничает с Богом, а лишь проницает задуманное Им; ценою своей судьбы пытается постичь он дух Творца. Это требует абсолютной душевной отдачи, часто – жертвы.

...И сама та душа, что,

пылая, ждала,

Треволненьям отдаться

спеша, –

И враждой, и любовью

она изошла,

И сгорела она, та душа.

И остались – улыбкой

сведенная бровь,

Сжатый рот

и печальная власть

Бунтовать ненасытную

женскую кровь,

Зажигая звериную страсть…

После этого можно двадцать четыре раза повторить в темном притворе при погасшей свече: «Господи, помилуй!» Не помилует. Но у поэта есть дар и право творческого покаяния, воплощения совсем иных проникновений в дух Творца...