Вы бросите на пол свой собственный труп

Рабочим под силу преодолеть все – даже ледяные пустоши. Александр Борисов. Весенняя полярная ночь. 1897. ГТГ

В предыдущей порции этих заметок (см. «НГ-EL» от 26.09.24) мы говорили о золотоискательских и лагерных традициях. А также о том, что идеального образа рабочего советская литература и советское кино так и не создали. Фигура инженера интересовала советских писателей и кинематографистов гораздо больше, чем образ рабочего. Питер Кенез подсчитал: несмотря на пафос индустриализации, на заводах и стройках происходит действие только 10 из 308 советских кинокартин 1933–1940 годов. Сюзанна Шаттенберг уточняет: зато инженеры фигурируют в 30 советских фильмах 1928–1941 годов.

Впрочем, тут вмешиваются и требования жанра. В мировом кино как раз складывался стереотип: завод или цех – это адская декорация для сцен злодеяний, драк и пыток (важной вехой тут был фильм «Метрополис» Фрица Ланга, 1927). Но советских рабочих невозможно было представить агентами ада. Зато инженер – фигура амбивалентная: он может быть злодеем и жертвой, заговорщиком и разоблачителем.

В довоенной советской словесности наблюдается настоящее засилье инженеров: то демонических и зловещих, то жалких и растерянных. Их никак не меньше, чем героев революции и Гражданской войны. И много больше, чем чекистов, летчиков или полярников.

«Гиперболоид инженера Гарина» Алексей Толстого. «Копыто инженера» и «Сон инженера Рейна» Булгакова. «Инженер» Юрия Крымова. «Инженеры» Александра Патреева. «Ответственные испытания инженера Нур-Клыча» Всеволода Иванова. «Проект инженера Прайта», фильм Льва Кулешова. «Инженер Елагин», фильм Владимира Фейнберга. «Инженер Мерц», инсценировка повести Льва Никулина «Высшая мера». «Ошибка инженера Кочина», фильм Александра Мачерета. «Инженер Сергеев», пьеса Всеволода Рокка (псевдоним Всеволода Меркулова, наркома НКГБ). Это только титульный список, где фигура инженера – заглавная. А в целом даже беглое перечисление литературных инженеров займет целую газетную полосу.

Почему инженер стал главным героем эпохи, объяснить нетрудно. СССР затеял догоняющую модернизацию. При всей советской специфике этот процесс в целом укладывался в магистральное русло Нового времени. Инженер, герой фаустовского толка, был главным агентом модерна.

Правда, судебные процессы вроде «дела Промпартии» показали, что партия монополию на власть не уступит никому. Но сам принцип социальной инженерии при этом не подвергался сомнению. Война слишком серьезное дело, чтобы доверить его военным. (Потому что военные – они же как дети, только с большими причиндалами.) Прогресс слишком серьезное дело, чтобы доверить его инженерам. (Потому что инженеры – они же как бабы: такие же смешные и умные.)

Философия de profundis

В позднем СССР картина складывается еще более парадоксальная. На фоне очевидных успехов науки и техники 1960-х (космос и авиация, вооружения, мирный атом) профессия инженера быстро теряет престиж. Виною тому как перепроизводство инженеров и научных работников, так и разочарование в проекте коммунистической перекройки мироздания. Слово «инженер» из названий советских романов и кинолент практически исчезает. Потомки Фауста уже никому не интересны. То ли дело программисты или шпионы, журналисты или военные.

Между тем главные герои «Территории» как раз инженеры-геологи. Отто Калдинь, главный геолог Управления, уточняет, говоря о молодых коллегах Апрятине и Баклакове: «Они уже инженеры, но я хотел сделать из них геологов». Другой геологический начальник рассуждает: «Специалист-геолог растет медленно, медленнее, чем в большинстве профессий: он должен накопить огромный опыт изучения недр, прежде чем станет специалистом».

Показательно, что у всякого из главных героев имеется своя доморощенная философия. Главный инженер Чинков, «пуп Территории», – политик макиавеллиевского толка и виртуозный софист. «Вы бросите на пол свой собственный труп и через него перешагнете, – говорит ему Калдинь. – Но управление достигнет своей цели. Я искренне рад».

Сам Калдинь исповедует нечто вроде пантеизма, утверждая, что умирать ему не страшно. «Большую и лучшую часть жизни я занимался изучением горных пород. Смерть – лишь переход из мира биологического в мир минералов. Таково преимущество нашей профессии: смерть не отъединяет, а объединяет нас с ней».

Молодой геолог Сергей Баклаков, герой-протагонист, которого Куваев наделил чертами собственной биографии, – стихийный стоик. При этом коллега Гурин говорит ему: «В тебе есть упрямство забивающей сваю чугунной бабы. Такие всегда становятся основоположниками».

Сам Андрей Гурин, по собственному определению, «единичный философ», причем кинического толка: «Ум у меня уж очень лукавый. Можно сказать, развратный. Из таких, как я, получаются блестящие неудачники. Сила основоположников в их моральной уверенности. Здесь и есть мое слабое место. Веры в себя маловато. Толпе я не верю. Сильным мира сего не верю. Но и себе тоже не верю».

Своя философия есть и у Жоры Апрятина, штудирующего афоризмы Будды Гаутамы («Серьезные не умирают. Серьезность – путь к бессмертию. Легкомыслие – путь к смерти. Легкомысленные подобны мертвецам»). И у Семена Копкова, считающего, что работа уменьшает количество зла на земле. И у Владимира Монголова, бывшего офицера, застегнутого по уставу на все пуговицы.

Таким образом, и в этом отношении Куваев идет против течения – наперекор советскому мейнстриму, где герои-инженеры стали утрачивать престиж и влияние.

Кто похоронил Советский Союз

Слово «шарашка» производят от глагола «шарахнуть» либо от идиомы «взять на шарап»: изнасиловать, взять силой или наглостью.

Поначалу шарашками назывались в СССР особые технические и конструкторские бюро тюремного типа – ОТБ и ОКБ. Там работали заключенные-специалисты, которых считали возможным использовать по назначению. Позднее слово «шарашка» применялось и к закрытым научно-производственным сообществам (засекреченное КБ или НИИ; опытный завод; закрытый город – «почтовый ящик»). Создание шарашек имело далекие последствия. Андрей Зорин, например, считает, что именно там формировались будущие могильщики социализма.

Петр I в своих реформах шел от внешнего: табак, кофе, бритье бород. Но за внешними переменами пришли внутренние. В пушкинскую эпоху сформировался дворянин западного образца, который плохо вписывался в социум: ведь остальная страна не изменилась. Эта вестернизированная элита и привела империю к крушению. После чего ее саму выбросили за ненадобностью.

Но вскоре потребовались новые умники, и опять в военных целях. В СССР стали создавать закрытые институты и КБ, где проектировались самолеты, ракеты, бомбы. Там и родилась советская научно-техническая элита, которая в итоге обрушила советскую власть, как ее предшественники обрушили самодержавие.

Примерно такую же картину рисует Алексей Чадаев: «СССР, конечно же, был раем ни для каких не рабочих и крестьян, а в первую очередь для ученых. Пролетарская революция уже на втором ходу попыталась стать революцией научно-технической. Успехи на этом направлении были достигнуты поистине фантастические, однако в недрах Мории кроме золотых и самоцветных жил крылась и гномья погибель – «Ужас Глубин»... Среда ИТР, осознавшая себя «наконечником копья», потребовала своего у партийно-колхозной элиты. Сладкого отправили в Горький, но систему это не спасло: не нужно даже было читать троцкиста Джиласа с его «новым классом», чтобы увидеть (а значит, поместить в фокус внимания, а значит, начать разрушать) советскую машину господства».

Рулевые этой машины осознавали угрозу. Выращивая прослойку ИТР, они умышленно создавали «перекос в сторону естественно-научных и точных дисциплин в ущерб гуманитарным». Но у советских «физиков» вскоре возникла своя гуманитарная субкультура, «практически автономная от господствующей доктрины». Роман Ефремова «Час Быка» запечатлел конфликт самосознания ученого с догмами советской системы. Братья Стругацкие, кумиры «младших научных сотрудников», также быстро прошли путь от советского мейнстрима к антисистемным теориям и текстам.

А инженер и вовсе главный раннесоветский герой.  Хотя он, разумеется, тоже пролетарий. Густав Клуцис. Проект агитконструкции к 5-й годовщине Октября. 1922. ГТГ

В романе Куваева геологическое управление в Поселке на краю света очень напоминает шарашку в обоих смыслах (другой аналог – таинственный Институт, который в романе Стругацких «Улитка на склоне» исследует столь же таинственный Лес). Управление практически изолировано от большого мира – как в силу географии, так и ввиду режима секретности.

Правда, три героя на протяжении романного действия совершают дальние вояжи. Главный инженер Чинков отправляется в Москву, чтобы выбить в Министерстве геологии деньги на расширение разведки на золото, а заодно навещает Отто Калдиня, ветерана Территории, умирающего в рижской больнице.

Инженер Баклаков летит на похороны отца в глухой вятской провинции, а затем едет в Хиву, чтобы увидеться с коллегой Катинским. Дорога в один конец занимает у него пять суток, на похороны он опаздывает. Зато потом уже никуда не торопится, следуя среднеазиатскому расслабленному ритму: можно сказать, плывет по течению.

Геолог Седлов с удовольствием возвращается из отпуска. «Он отмочил удачную шутку. Будучи в Гагре, он отправил в управление звуковое письмо... Сиплым своим голосом Саня Седлов излагал на пластинке: «Уважаемые товарищи начальники! Отдых мой проходит нормально. Здесь тепло и имеется синее море…» А на обратной стороне пластиночки наигрывал бодрый джаз, сладострастно пиликала скрипка, и не знающий печалей голос напевал про море, пальмы... По усмешкам снабженцев и кадровиков Саня Седлов понял, что пластинка получена, шутка оценена, принята и внесена в летопись».

В целом же понятно, что лишь на Территории идет настоящая жизнь, а столицы и дальние края – род миража или морока. Правда, условия в этой геологической шарашке далеко не тепличные. Но только здесь можно исполнить свое предназначение, реализовать таланты и удовлетворить честолюбие. Герои «Территории» далеки от политической фронды и иронически отзываются о городских бунтарях («Потрясающие парни сидят в кафе, тянут через соломинку портвейн с водой под названием «коктейль». Изображают прожигателей жизни. Или слабыми лапками пытаются ниспровергнуть. Что именно – они не знают. И не знают, что они как гусеница против асфальтового катка истории»).

Но единственный способ насытить свое честолюбие для героев-геологов – служение государству. О государственных задачах рассуждает в Москве Чинков: «Необходима новая золотоносная провинция. Государство обязано рискнуть десятком-другим миллионов». Робыкин, недруг Чинкова из Города, признает свое поражение в такой тираде: «Мы видим, наконец, золото Территории... Здесь все мужики, и я позволю себе непринужденную шутку: если люди из дерьма делают конфетку, то неужели из золота Территории мы не сможем сделать простой Государственной премии?» Когда геолог Монголов пытается отказаться от предложенного повышения по службе, Чинков быстро находит аргументы. «Не выйдет, Владимир Михайлович. Вы единственная кандидатура... Хотите, чтобы я техника назначал в отдел разведок? Молодого специалиста? Слишком дорого это для государства, Владимир Михайлович».

Конечно, изрядная доля демагогии во всех этих речах присутствует. Советское государство для этих неистовых честолюбцев скорее инструмент для достижения своих целей. Показательно, что парторгов, секретарей или инструкторов обкомов и райкомов в романе нет. Слово «партия» используется только в значении «геологическая». Как в старом анекдоте про чукчу. «Вы кто?» – «Партия. Геологи». – «Кто начальник партии?» – «Я начальник». – Следует выстрел. «Врешь, собака! Андропка начальник партии!»

Но сверхзадача в жизни куваевских героев, несомненно, присутствует. «Мы все обреченные люди, – думал Баклаков на ходу. – Мы обречены на нашу работу. Отцы-пустынники и жены непорочны, красотки и миллионеры – все обречены на свою роль. Мы обречены на работу, и это, клизма без механизма, есть лучшая и высшая в мире обреченность». Примерно о том же размышляют Чинков и замминистра Сидорчук в московской гостинице. «Каждый из двух пожилых мужчин думал о силе, которая заставляет их рисковать, тревожиться, лезть на рожон… Их давно не интересовали личные деньги, зарплата, и даже честолюбие с возрастом как-то прошло. Силой этой называлась работа... Но что такое работа?.. Страсть? Способ самоутверждения? Необходимость? Способность выжить? Игра? Твоя функция в обществе?

– Когда меня хватит третий инфаркт, – сказал Чинков, – я хочу в этот миг перед смертью знать, что выполнил почти все, к чему был предназначен».

Запретная зона

С 1966 года и до конца жизни Олег Куваев жил в подмосковном Калининграде, который теперь называется Королев. Город был образован из нескольких поселков – Болшево, Костино, Подлипки. Именно здесь была написана «Территория». В 1924 году здесь появилась Болшевская коммуна – колония для малолетних преступников, носившая имя Розы Люксембург, позднее – Генриха Ягоды. Глава колонии Матвей Погребинский написал о ней книгу «Фабрика людей», по мотивам ее был снят знаменитый фильм «Путевка в жизнь».

Другой корифей пенитенциарной педагогики, Антон Макаренко, также жил на склоне лет в Болшеве, где снимал дачу. Дело в том, что Болшево-Костино было местом отдыха или жительства многих видных чекистов: Глеба Бокия, Ивана Папанина, Сергея Эфрона. Здесь же находился совхоз ВЧК–ГПУ–НКВД, а с 1938 года – спецтюрьма НКВД, известная как «Туполевская шарашка», или ЦКБ-29. И здесь же, близ станции Подлипки, позднее появилось ОКБ-1 Сергея Королева (отсюда и нынешнее название города). Здесь разрабатывались многие образцы космической техники – от ракеты Гагарина до шаттла «Буран». Похожая история произошла с детской колонией «Чекист» под Томском, основанной в 1933-м. У нее были свои певцы и летописцы, но речь сейчас не о них. Закрыли эту колонию осенью 1941-го. Теперь на ее месте закрытый город Северск. При советской власти он носил разные названия: Комбинат-816, Почтовый ящик № 5, Томск-7.

Вообще говоря, превращение детской колонии в засекреченный наукоград – не случайность, а правило. Григорий Ревзин пишет: «Американские ученые жили в «закрытых городах» – первый ядерный центр в Лос-Аламосе был создан на основе бывшей колонии для малолетних преступников... Обнинский Физико-энергетический институт – знаменитый Испанский детский дом, куда свезли детей республиканцев. Эти рифмы наводят на размышления». В общем, тему шарашек применительно к творчеству Куваева нельзя считать случайной.

И другие геологические пласты

О других особенностях «Территории» скажем бегло.

1. Три части романа предваряются подборками эпиграфов под общей шапкой «Всестороннее описание предмета». Предмет этот – золото в разных аспектах: мифическом, историческом, геологическом. Цитируются античные и средневековые авторы (Геродот, Аристей из Проконнеса, ал-Масуди), Библия (3-я Книга Царств), конкистадор Бернал Диаз, Пушкин, Верхарн, Ленин и фольклорные источники. Приводятся выдержки из «Горного журнала», из энциклопедического словаря Павленкова, из газет 1967–1974 годов (курс золота на мировых рынках).

В 1970-х годах модно было прослаивать беллетристические опусы подборками документов, настоящих или вымышленных. Прием этот у разных авторов нес разные функции. Скажем, в «Семнадцати мгновениях» Юлиана Семенова (сериал показали в 1973-м) партийные характеристики членов НСДАП создавали местный колорит, а вкрапления «документальной» прозы под рубрикой «Информация к размышлению» – геополитический фон. А в «Моменте истины» Владимира Богомолова (1974) документы непосредственно движут сюжет: читатель, решивший их пропустить, рискует потерять нить расследования.

Куваев приводит свои массивы цитат, следуя примеру Германа Мелвилла («Моби Дик» был его настольной книгой). Как и у Мелвилла, развесистые эпиграфы придают выбранной теме всемирно-историческое, философско-мифологическое и стихийно-космическое звучание. Влияние Мелвилла можно усмотреть и в рассуждениях куваевских героев о природе добра и зла. И в сходстве описываемых писателями ремесел (только морякам да горнякам с геологами достались в удел целые мировые стихии: море и земные недра).

2. Куваев не боится прямого пафоса, лирического и публицистического. По лирической части у него были такие предшественники, как Гоголь (с его знаменитыми отступлениями), как Бабель (с его библейской велеречивостью), как Булгаков (особенно в «Белой гвардии», проникнутой поэтическими инверсиями). По части прямой публицистики на Куваева, вполне вероятно, повлиял «Архипелаг Гулаг» Солженицына, ставший откровением и в стилистическом плане.

3. Отдельная тема – мифологические и натурфилософские слои романа. Мифология чукчей обширна и неплохо исследована; в романе она упоминается отрывисто, но эти упоминания важны. Некоторых аспектов советской мифологии мы коснулись выше. В натурфилософию и символику золота и кварца, олова и касситерита, ртути и киновари можно закопаться глубоко, но для газетной публикации такое исследование будет тяжеловато. Скажем лишь, что «Территория» может быть прочитана и как геологическая поэма.

4. В романе Куваева звучат и мотивы робинзонады. Один из героев совершает одиночный маршрут по горам и тундре, переправляется без всяких плавсредств через ледяные реки и протоки. Двое рабочих, застигнутые в тундре пургой, две недели дожидаются помощи без топлива и продовольствия. Описания снаряжения геологических партий вызывают в памяти списки инвентаря Робинзона Крузо, проникнутые пафосом первоначального накопления.

5. «Территория» еще и роман с ключом. Все герои романа имеют узнаваемых прототипов. Среди них и знаменитые геологи-лауреаты, и малоизвестные фигуры, оставившие след в чукотских и колымских анналах. Отметим, что это сходство не один к одному, как в «Алмазном венце» Катаева или «Таинственной страсти» Аксенова. Прототипы и прообразы могут двоиться, троиться и гибридизироваться, как в «Козлиной песни» Вагинова.

Такова в первом приближении «Территория»: роман не слишком пухлый, но очень емкий и многослойный. Потому он и высится в нашей северной словесности одиноким памятником. А в масштабах всей русской литературы – принадлежит к самым значительным сочинениям ХХ века.