Николай Сухов
На фото российская авиабаза Хмеймим. Фото Reuters
После смены власти в Дамаске в декабре 2024 года одним из главных вопросов стало будущее российского военного присутствия в Сирии. Несмотря на прогнозы о возможном выводе войск, базы в Хмеймиме и Тартусе продолжают функционировать. Формально это свидетельство преемственности обязательств и стабильности двусторонних договоренностей. На практике же ситуация оказалась куда более сложной и неоднозначной.
Во-первых, речь идет скорее о сохранении инфраструктуры, чем влияния. Базы находятся в изоляции от новой системы управления, не интегрированы в логистические и политические контуры новой власти, как это было при Башаре Асаде. Весной 2025 года произошли инциденты с нападением на российский объект в Хмеймиме, а также попытки контроля за снабжением со стороны местных военных структур – сигналы, что прежний режим военного иммунитета больше не действует. Во-вторых, важным маркером стало аннулирование инвестиционного соглашения по порту Тартус, где ранее планировалось российское логистическое присутствие. Вместо этого права на развитие терминала переданы эмиратской компании DP World. Это можно интерпретировать как системный отказ от российской инфраструктурной роли в послевоенном восстановлении.
Россия не раз подчеркивала готовность выстраивать отношения с новой сирийской администрацией. Однако дипломатическая активность носит скорее тактический, чем стратегический характер. Москва стремится сохранить хотя бы минимальный политический контакт – как символ сопричастности будущему Сирии. В то же время со стороны новой сирийской власти инициатива минимальна. Более того, официальный Дамаск не скрывает недовольства прошлым союзом РФ с Асадом: в марте был направлен официальный запрос о выдаче бывшего сирийского президента. Заморожены активы, связанные с бывшими элитами, включая транзакции через российские банки. Это сигнал, что новая власть не намерена рассматривать РФ как равноправного партнера.
Также важно, что все прошлые проекты – от политического до гуманитарного взаимодействия – выстраиваются без участия России. Международные площадки, через которые ранее Москва пыталась институционализировать свое влияние (Астанинский процесс, Конституционный комитет, гуманитарные миссии под российским патронажем), либо свернуты, либо замещены инициативами Турции, Катара и ООН.
Одной из ключевых сфер, где трансформация отношений между Россией и Сирией проявилась наиболее отчетливо, стала экономика. Если в период правления Асада Москва активно участвовала в энергетических и инфраструктурных проектах, заключала долгосрочные соглашения на управление портами, логистикой и поставками, то после декабря 2024 года Россия оказалась практически вытеснена из сирийского экономического пространства. Вклад Москвы ограничивается точечными поставками топлива, продовольствия и удобрений, что воспринимается в Дамаске скорее как жест доброй воли или компенсация за сохранение российских баз, чем как признак экономического партнерства. Кроме того, санкционная изоляция России играет против нее: в то время как новая сирийская администрация ведет диалог с ЕС, ООН и США по вопросам смягчения ограничений, Москва сама остается под тяжелым внешнеэкономическим давлением. Это делает российские инвестиции токсичными и неинтересными для сирийских структур, заинтересованных в международной реабилитации.
Россия оказалась перед реальностью, в которой новая сирийская власть воспринимает Москву не как гаранта лучшего будущего, а как часть прошлого. Это не столько результат враждебности, сколько естественное следствие смены политических и идеологических ориентиров. Во-первых, новая администрация во главе с Ахмадом аш-Шараа происходит из движения, которое само не раз становилось объектом атак с российской стороны. «Хайят Тахрир аш-Шам» (признана в РФ террористической организацией) долгое время входила в приоритетные цели российской военной кампании в Сирии. Во-вторых, внешнеполитическая ориентация Сирии на Турцию и Катар – логична и институционально оформлена. Именно эти страны обеспечили экономическую и административную поддержку переходной власти, помогли выстроить структуру управления, восстановили логистику и оказались вовлечены в кадровую политику. Россия в этом ряду фигурирует как сторонний наблюдатель, с которым можно сохранить связь, но на которого уже не делают ставку.
Дополнительную нагрузку создает и внешняя уязвимость самой России. Участие в украинском конфликте, санкционное давление, снижение глобальной политической гибкости – все это ограничивает возможности Москвы активно конкурировать за влияние в Сирии. И наконец, изменилось международное восприятие роли РФ. Для Запада она – фактор, который мешает «восстановлению сирийского суверенитета». Для арабских монархий – партнер прежней эпохи, от которого можно вежливо дистанцироваться. Для аш-Шараа – политический ресурс, с которым можно вести ограниченный диалог, но не выстраивать долгосрочную модель управления. Таким образом, РФ больше не воспринимается как архитектор послевоенного устройства Сирии. Даже при наличии военного и дипломатического присутствия Москва уже не формирует правила игры. Это и есть главный вызов: не в том, что Россия потеряла свои позиции в Сирии одномоментно, а в том, что ей больше не предоставляют места за «столом будущего».
К середине 2025 года Россия формально сохраняет присутствие в Сирии, но это присутствие утратило характер стратегического влияния. Россия не входит в состав ни одного консорциума, реализующего проекты восстановления, и не получает доступа к гуманитарным или инвестиционным инициативам, управляемым новой администрацией или международными агентствами.
Полгода после падения режима Башара Асада показали, что прежняя российская стратегия в Сирии исчерпана, а новое позиционирование пока не найдено.
