Мы – не из кремния. Мы – из белка...

Белорусец хочет, чтобы среди его миниатюр ходили-бродили, как в сквере или саду… Фото Екатерины Богдановой

Первое, что подкупает и покоряет сразу и безоговорочно: предельная искренность этих миниатюр. Зарисовок? Этюдов с натуры? Сплетения наблюдений и осмыслений? Сергей Белорусец столь же естествен, сколь и отнюдь не прост; но его мудрость заключена в (почти) детскую шкатулку, под стекло (почти) детского «секрета» в полузабытой песочнице. Отодвинешь ладошкой слой песка, а там – под сколом выбитого из окна стекла – сияние алмазов Голконды...

И это не метафора, а самое что ни на есть живое наблюдение. Сергей Белорусец позволяет себя наблюдать. Он хочет, чтобы среди его миниатюр ходили-бродили, как в сквере или саду, как в японском философском садике, где всегда взору доступны 15 камней, хотя где-то прячется и 16-й. И мы, читая эту книгу, ловя на лету нежный одуванчиковый пух зарисовок, где «все как в жизни», понимаем, что 16-й-то камень – самый драгоценный; но не всякий сразу его увидит (узнает).

...Это собрание прозы и стихов есть не что иное, как такой вот медленный, и веселый и грустный, ход автора по тропе собственной жизни. Автор ненавязчиво превращается в читателя, а потом читатель опять становится автором. Налицо сказочное переселение душ, но мы не осознаем этого. Мы никуда не спешим. Не надо спешить; надо видеть, улыбаться, печалиться, запоминать. Для кого? Для самого себя? Для современников? Потомков?

...Да даже для того самого себя, что возродится – в далеком праправнуке – сто лет спустя. Вечного ничего нет, и все – вечное. Взрослый человек – такой же ребенок, как и ребенок с глазами мудреца и старика на руках Сикстинской Рафаэлевой мадонны.

Сергей Белорусец. Год Кота и Тигра,  или Без названья… – М.: Союз писателей Москвы,  Academia, 2015. – 672 с.

Однако Сергей Белорусец нигде не оскальзывается в пошловатое пространство развлечения, нарочного веселья; он и не позволяет себе быть нарочито остроумным. И эта (почти) детская наивность обезоруживает. А кто, собственно, и против кого выставляет тут оружие? Мы, современные читатели, увы, слишком привыкли к тому, что нас обманывают. Что нам пекут хлеб из опилок и посыпают салат тертым кирпичом вместо красного перца. Подлинность манеры, словесной плоти, неожиданной мысли у Сергея Белорусца неоспорима. Книга делится на Прозарий и Стихоторий, и эти деления (почти) условны и (почти) невесомы. Ибо проза автора порой полетнее и легче иного стиха, а рифма тише и горше любой самой философской прозы. И, хоть композиционное внутрикнижное деление произошло по авторской воле, на самом деле проза и поэзия здесь неуловимо переплетаются и подчас меняются местами. И ты вспоминаешь старую мысль Максимилиана Волошина о том, что проза – это стихи, записанные в строчку, а стихи – это проза, записанная в столбик.

Таким образом автор создает материю, у которой в литературе, конечно же, есть прецеденты, но их немного и которая тайно влечет, уводит за собой, как нежная флейта. И эта флейта поет о простых вещах – о смешном пьяном на вокзале, о сгоревшей стиральной машине, о запахе столовой из канувшего в Лету советского прошлого, о дешевом и печальном, погибшем обручальном кольце... да много о чем поет, о простом и привычном, вдруг становящемся странным и прекрасным. И вот она, хрупкость и ненадежность – всеобщая, тотальная – всеобщей, «всехной» жизни:

Были и не были

Светом во мгле.

С моря ли,

С неба ли, –

А – на Земле...

Мера безвременья

Сколь велика?

Мы – не из кремния.

Мы – из белка...

И что же? Опять печалиться? Сергей Белорусец – лирик, элегик, философ; но он шепчет так, что слышно все до слова, и он плачет так незаметно, что дети, незаметно ставшие взрослыми (почти), не замечают этих слез. И даже улыбаются. Потому что не улыбнуться этому неподдельному жизнелюбию невозможно.

И вот что удивительно, в этой словесной ткани почти все – на «почти», почти все – на грани, на лезвии бритвы, на тонком канате, и канатоходец (точнее, танатаходец – если цитировать Сергея Белорусца) здесь и автор, и мы; мы идем за ним по невидимой нити этой стихопрозы и этих прозостихов, балансируя, едва удерживаясь, а перед нами расходится в стороны нежный воздух бытия, расстилается то, к чему мы привыкли, что видим и не видим, слышим и не слышим, и когда надо любить – не любим, а любим тогда, когда внезапно теряем, – наша жизнь: «Мой одноклассник и сосед по улице Рома Скрипкин, когда после окончания школы мы – многажды – случайно и мимолетно пересекались на родной Беговой, всякий раз, прощаясь, говорил:

– Встречайся!

Я отвечал ему тем же...

Теперь уже здесь не получится.

Только, если суждено где-то

еще...

Рома скоропостижно умер.

Лет десять тому.

Сорока шести лет от роду.

Первым из моих

одноклассников...»

И что же самое, самое главное в этой, когда нежно и утонченно, когда жестко и без прикрас изображенной, неуловимой жизни? Может, проснуться за несколько секунд до звонка будильника?