Зоя Межирова  |
| В отдалении друг от друга
одиноко и отдельно высятся столетние раскидистые деревья. Фото Елены Семеновой |
Я сижу на длинной скамейке старого университетского парка маленького городка Харрисонбург, посреди плоского английского газона с безукоризненно подстриженной короткой травой, беспредельно распластанного между невысоких учебных зданий, сложенных из шершавых, бугристых, неотесанных глыб серого камня. Лето северной Вирджинии, июль и университет пуст. Каникулы.
Кое-где на траве, в отдалении друг от друга, одиноко и отдельно высятся 100-летние раскидистые деревья. На необозримой лужайке тарахтит машина для полива, медленно поворачиваясь вокруг своей оси и выбивая длинную струю. Жаркий день, но веет легкий ветер так неслышно и безмятежно, что вспоминаются строки Ивана Бунина: «...Вот ты дремлешь и в глаза твои/ Так любовно мягкий ветер дует./ Как же нет любви?»
Редко на асфальтированных дорожках, прорезающих траву газона, или на той, что обрамляет по периметру его огромное пространство, появляется случайный прохожий, движущийся в том же неторопливом ритме, в котором живет ошеломляющая тишина этого пустынного дня. Воздух слушает сам себя, день ни о чем не помнит, и проходящий этим застывшим, самим собой завороженным пространством, подчиняется ему, беззвучно в нем растворяясь. Его и нельзя сейчас ничем нарушить, слишком могущественно и без усилий запрограммирован он на неукоснительный покой.
Этот неподвижный час стоит в сосуде своей хрупкой незыблемой формы. В нем нет желаний, они, как ожидания, надежды и мечты, ниже того состояния, в котором он пребывает, потому что внутри его совершенной замкнутости есть уже в с е, в своей полноте превратившееся в н и ч т о, и поэтому времени этого часа ничего не надо. Он результат, который не имеет начала и его причины. Он сам в себе – и одновременно везде и нигде. Он сконцентрирован и рассредоточен, как белый цветок магнолии на огромном дереве среди лаковой плотной листвы, который оглушительно сияет передо мной, безмятежно и отключенно благоухая в парке старого университета, в маленьком отдаленном от столицы полупустынном в субботний день городке.
Я не стану трогать этот цветок, раскрывая до срока, против его воли, плотно стелящиеся, приникающие друг к другу лепестки, не стану, отгибая их, открывать бутон, проникая туда, где скрыта сердцевина конструкции его храма. Не стану нарушать этот замысел вторжением со стороны. Насилие любопытства? Нет, я слишком люблю этот цветок. Пусть ослепительно сияет своим покоем, которого ничего нет выше.
Стрелки на больших часах Milson Hall, кажется, не меняют своего положения, совсем как неподвижные облака над позолоченным флажком флюгера на куполе здания. Здесь время течет не по привычным правилам, и машины, останавливаясь вдали на дороге перед светофором, замирают, забывая о цели своего движения. Я вижу их со скамейки парка, внутри которого прохлада потоков неторопливо веющего ветра, текущего сквозь запахи листвы и цветов.
Университетские здания из серого неровного камня дремлют, лелея тишину пустоты, студенты еще не съехались и нет веселой оживленности вокруг. Лишь тени чужих воспоминаний, торжественные черные шапочки и мантии бакалавров, закончивших учебу, кое-где неожиданно мелькают беззвучными легкими призраками. И только пение птиц и редкий шорох колес проезжающей мимо машины.
Алый кардинал с хохолком поет на ветке. Я хочу его сфотографировать. Но он, почувствовав это, мгновенно исчезает, будто давая понять, что я решила сделать что-то недозволенное этим пространством.
Бьют часы на главном здании перед пустынной необъятной лужайкой, расплескивая по всей округе мелодичную музыку, переходящую в неспешный бой. Но они отмечают неверное время: звучит только три удара, а сейчас четыре часа. Так и должно быть, думаю я, ведь время, как я и ощущаю, течет здесь медленнее. Я знаю, тут могут происходить непредвиденные чудеса, поэтому я хочу прийти сюда, когда совсем стемнеет. Мы договорились об этом с этим пустынным парком. Тогда я буду наблюдать воздух ночи и фонари, горящие во мраке. Они будут ждать меня, поэтому и обещала им снова сюда прийти. Здания, аллеи и скамейки под деревьями что-то мне покажут этим вечером, приоткрыв полог своей тайны, наброшенный на них светом яркого дня. Ночью университетский парк будет другим, он захотел, чтобы я разделила с ним часы его времени уже под луной, в ее свете. А свет луны – это мой свет. В нем отголоски незримой реальности, закрытой для дневных ощущений, в которой объяснение многого того, что происходит днем, того, что не открывается без тьмы и ее тишины.
Прошел черный мальчик, поздоровался и исчез за поворотом дороги. Он предвестник ночи, когда я снова сюда приду.
Неуклюже порхая, пролетела странная, серая, треугольная бабочка.
Плотными хлопками плещутся на ветру два флага, Америки и штата Вирджиния – голубой, с белым медальоном посередине.
Сквозь сумерки я опять шла на лужайку английского газона. Пока я проходила этот путь, воздух совсем сгустел. Я снова тут по нашей тайной договоренности. Многогранник стеклянного фонаря над главным зданием горит изнутри неоновым светом помещенных туда ламп, он прозрачно-воздушен в темноте и словно заменяет свет луны, которой на небе нет. Все та же тишина и наполненность пустого пространства, как и днем, плотно сконцентрированной, упругой, но мягкой энергией.
Я иду на середину поляны, ведь она хотела мне показать сегодня вечером одно из своих чудес. И вдруг неожиданное видение! Слева от фонаря над зданием, совсем вплотную к нему, вспыхивает огромный диск полной луны. Ведь ее нигде не было еще секунду назад... Но деревья шуршат еле слышно листвой, посылая легкий смех: мы же обещали... ты не зря сюда пришла...
Часы бьют восемь, хотя на самом деле уже девять часов. И я, посидев на скамейке, ухожу, и снова нет на небе луны, а только перламутровые фонари вдоль асфальтированных дорожек.
По траве легкими мазками разбросаны цветы белой кашки – отражение Млечного Пути над головой.
Штат Вашингтон (США)
