Елена Крюкова О человеке и Боге, о жизни и смерти принято говорить или многозначительно-пафосно, вставая на котурны, или старинно-традиционно, философски раздумывая над их тяжелой, весомой онтологией, или пугая авангардной новизной, или напоминая об их неуничтожимой вечности, архетипичности, – или так, как делает это Платон Беседин. Например, в своей новой книге «Дети декабря».
Не побоимся начального трюизма: книга эта о людях, как, впрочем, и все книги на свете. И в то же время эта книга – не только о людях.
Она еще и о той силе, что стоит дальше и выше любых людских действий и людских сообществ.
Да, это страшно, вводить за руку в частокол человеческих знаков нечеловеческую субстанцию; и никакой философией художнику тут не прикрыться, она может затемнить слепящую яркость подлинного искусства. А впрочем, эта тема – человек и сатана – в «Детях декабря» и звучит для того, чтобы мы всерьез испугались, услышав в очередной раз, на повороте мировой истории, эту бредовую, инфернальную музыку.
Беседин не уходит в откровенную мистику, нет. Для этого он слишком уважает сложный и многослойный русский реализм, одно из негласных требований которого – одинаково плотно прописывать слои быта и психологизма, прошлого и настоящего, сопрягать ускользающий миг, обреченную сиюминутность с апофатическим богословием бессмертия. Трагедия междоусобной войны видна здесь через простой быт, простые вещи, простые судьбы: мать с отцом в разводе, снарядом разрушило дом, мать и сын едут к бабушке в Крым («Стучаться в двери травы»), и под безыскусным рассказом бабы Фени, как под выпуклой линзой времени, где собираются лучи страшного «солнца мертвых», мы видим, как ужас Крыма времен Гражданской войны схлестывается с ужасом войны с фашистом и с ужасом новой войны, где Киев воюет с Донбассом, где друг другу в глотку опять вцепились братья, и сможет ли этот черный сюрреализм преодолеть простая душа, простое, чуть слышное биение сердца, бог весть.
Никто теперь не знает ничего. Незнание не хочет показать свое бессилие, оно прикидывается всезнанием, оно кричит о Европе и свободе, толком не понимая, что есть рабство, а что есть свобода. В простой киевской квартире повздорили и дерутся, нещадно лупят друг друга русский парень и гости-чехи – горстка молодых людей, чего-то важного или, быть может, чего-то пустякового не поделили. Кто в этом виновен? Может, тьма – опять ее неуловимый портрет вырисовывается, выступает из мерцания дружеской вечеринки «с европейцами»: «И есть ощущение, что прошедший яркий, слепящий день выжег меня. Нутро иссохло, исчахло, перетлело. И теперь вокруг – душная, вязкая, отнимающая дыхание тьма, которая тем сильнее, тем явственнее в этой накуренной, зажатой желтыми стенами комнате». Парни, «дети разных народов», не поделили ненависти. «Руске все ненавидят» – бикфордов шнур подожжен, огонь бежит слишком быстро и сейчас дойдет до той грани, где взрыв, ослепленье, потом тьма.
Беседин живет на грани, на острие, мыслит погранично и опасно, он идет по лезвию – цивилизаций, культур, войн. Славянский мир, расколовшийся надвое, а может, на много частей (и раскол этот, вероятнее всего, продолжится, ибо пришло время разбрасывать камни), забрызгал и его судьбу въявь увиденной, живой кровью. «Дети декабря» – очень точное название, на грани формулы или заклинания, потому что перед лицом войны-Беллоны мы все дети. Взрослые обращаются в беспомощных детей перед черным неуловимым ликом дьявола («Мебель»), сатана неотвратимо нависает над героем повести Смятиным, появляется черным маревом, клубится пожарищным дымом; а почему же на человека навалился черт, что произошло с человеком и человечностью? Кто виноват в появлении нового инферно и нового Князя тьмы? Беседин в «Мебели» показывает нам этого черта, не прибегая к классическим репризам Достоевского или Томаса Манна. Этот новый черт гораздо обыденнее – его можно сопоставить с отвратным запахом формальдегида и отождествить с блокадой Крыма. Не ходят поезда, автобусы не могут пересечь границу. Земля снова поделена, разрезана на куски. Дьявол смачно, ухмыляясь, ест этот дымящийся вьюгами пирог. Смятин умирает или теряет сознание в ночном снежном поле – ни огня, ни дома, ни звезды, ни души, только тьма. И «Мелкий бес» Сологуба, с которого, кажется, начинается эта бытовая дьяволиада, оказывается не более чем ассоциацией, правда, крайне необходимой для того, чтобы из плохой мебели и паленой водки, из разлома страны и гибели семьи медленно поднимался, клубясь, новый ад, ища новые жертвы.
«Но связь рушилась, исчезала. На Евромайдане кропили святой водой тех, кто рвался в крестовый поход против русских, а на площади Нахимова проклинали украинских отступников, предавших истинную веру. И каждый был прав, и каждый был честен. А черноморские волны рассыпались на берегу каплями, сохнущими, умирающими поодиночке», – раздумывает герой в повести «Воскрешение мумий», и мы вынуждены с ним соглашаться, ибо эти слова – не столько констатация факта, сколько нащупывание дороги вслепую. И кто поручится, что эта дорога сквозь чабрец, абрикосы и держи-дерево не ведет в пропасть? Вадик Межуев, что лейтмотивом кочует из повести в повесть, предстает этаким скитальцем, связывающим своим появлением времена и народы; да времена-то слишком плотно притерты друг к другу, они похожи, как типовые квартиры, а народы – это, по сути, один народ, но взвился меч очередной политической иллюзии и рассек его надвое так же легко, как когда-то соединил. Здоровый горький скепсис не покидает рассказчика; он слишком хорошо знает, что благими намерениями вымощена дорога понятно куда, это уже затвержено культурой: «Поезд обещаний идет, тормозит, разваливается, превращаясь в ржавый остов. Пройдет время, и его подлатают, подкрасят, пустят по дьявольским рельсам вновь».
И удивительно говорящие фамилии – Смятин (смятение, смятость, яйцо всмятку, безвольное и бесформенное), Межуев (между – между времен, наций, революций, войн), Каратаев (как не вспомнить толстовского Платона Каратаева)… Беседин точно слышит обертоны слова. За тревожащими смыслами нынешних драм, человеческих и геополитических, он не забывает о русской словесной живописи – он остается художником, и это отрадно; читая Беседина, понимаешь, что жизнь становится искусством, только не видишь, где эта грань; она тонка и скрыта, ни глаз, ни мысль ее не нащупывают – и слава богу.
Кавказцы-бандиты хотят ограбить жертву, а у жертвы денег нет; заставляют снять ботинки, и жертва послушно ботинки снимает, ненавидя себя, но страстно желая жить – и выжить. И, когда кавказцы исчезают, не найдя поживы в материальном мире, найденный героем при дороге худой, тощий человек, похожий на мумию, лежащий без сознания, от отчаянного удара ногой внезапно оживает. Воскресает. Жизнь, жестокость, смерть, подобие смерти – все смешалось в этой сумасшедшей ночи («Воскрешение мумий»), у этой дороги, где герой выбегает под колеса машин, пытаясь остановить хоть одну, пытаясь найти помощь: «скорая»! полиция! все что угодно! – но, кажется, люди и впрямь разучились помогать друг другу. На время разучились – на время этой безумной ночи, что идет и проходит, или навсегда? Нет ответа.
Ткань повестей сшита одними героями, суровые нити их жизней крепко затягивают рваные лоскуты событий, плоскостей суши, глянца моря, ветров времени. Беседин начинает иной раз вроде бы за здравие, говорит об обыденных причинах развода, о том, как отец скучает по своему ребенку, расставшись с женой; о том, как мужчина, чтобы заглушить саднящую тоску, мотается по стрип-барам, собирая, подобно пчеле, крохи наслаждения, но наутро мед этот не только не горек – он безвкусен, имя ему – пустота. Наиболее «земная», людская повесть из всех повестей книги – «Красный уголь». Здесь музыка жизни–смерти звучит в полную оркестровую силу. Любовь к дочке и любовь к умирающему старику Якову Фомичу, одинокому, несмотря на то, что у него есть беспутный сын, – две ипостаси любви, у которой на земле на самом деле множество лиц и ликов. Люди не могут поверить, что можно любить «просто так». Все привыкли искать во всем выгоду. И странно порою нынешним людям оттого, что их ближний, оказывается, может любить бескорыстно. Так бытовая фабула у Беседина опять поднимается до полифонии античной трагедии.
Проза Платона Беседина – это возвращение. Возвращение нас к нам самим, потерянным и растерянным. Возвращение веры в сердцевине безверия. Возвращение радости во дворец горя и тьмы. Это взгляд Бога из эпицентра безбожного тайфуна. Знак условен, но бытие безусловно. Война отвратительна, и ее делает человек, но другой человек может ему ее простить и забыть, если тот, кто ее развязал, ее сам остановит. Кирпичи этого словесного здания прочны и огнеупорны, и само здание сработано на долгие годы, а может, века.
