В ожидании Достоевского

Войдем же в зал суда с мыслью, что и мы тоже виноваты… Микеланджело Буонаротти. Страшный суд. 1537–1541. Музей Ватикана

Легкость чтения в этом случае совершенно не мешает выстраиваться многим логическим и ассоциативным связям – как между текстами самой книги, так и с произведениями других авторов (отечественных и зарубежных), историческими событиями и т.д. Сколько смыслов открывается в итоге, здесь зависит уже не от автора, а от читателя. Который в любом случае незаметно переходит от созерцания к соучастию.

Тем более что герои Драгунского моментально узнаваемы. Он – современный писатель: указывая на причины или намекая на пути выхода, отвлекая ностальгическими воспоминаниями или углубляясь в философские обобщения, автор всякий раз отталкивается от самого больного, слишком явно живущего среди нас.

Характерный пример здесь – сборник прозаических миниатюр «Соседская девочка». Сразу, в первом же рассказе, писатель говорит о своем центральном персонаже и главной фигуре современности.

Герой этот – человек Никто. Его пол, место жительство, род занятий неважны. Допустим, она: «жила по всей Европе, то тут то там. Где и кем работала, не знаю; думаю, она и сама не знала толком...» Второе действующее лицо рассказа признается в том же: «...я так и не мог ответить на простейший вопрос, от которого зависят все остальные моменты жизни: «кто я?».

Далее повествование сводится к тому, что невезение определенно не значится среди причин, заставляющих людей выбирать роль «господина Никто» и оставаться такими в профессиональной, личной, гражданской и любой другой жизни. Герои рассказа вроде бы полюбили, вроде бы сошлись, вроде бы должны жить вместе. Но в последний момент героиня от этого сознательно и решительно отказывается. Почему? Чтобы точно знать «кто я?», надо определиться с приоритетами, работать, уметь держать удар и т.д. Но современность, полная неопределенности, позволяющая быть едва ли не кем угодно и ко всем почти одинаково равнодушная, соблазняет избегать «лишних» усилий...

И тот же самый господин Никто, имеющий, как ни странно, целый ряд весьма выразительных свойств, проявляющий их в самых разных ситуациях и со всякими, как правило, очень нехорошими последствиями, будет возникать в книге снова и снова.

В числе его главных характеристик Драгунский называет отсутствие внятных моральных ориентиров. Неподдельное волнение автора сразу проявляется здесь в переходе от литературы к публицистике, к разговору без художественных намеков.

Как, например, в зарисовке «Проще и обиднее. Достоевский и Зощенко». Начиная с зощенковской цитаты «жизнь устроена проще, обиднее и не для интеллигентов», о господине Никто здесь говорится как о «не отягощенном моралью, и особенно – моральным самосознанием».

Действительно, всего через два поколения после Раскольникова, решающего морально-философско-социальные ребусы при помощи топора, появляются люди, для которых подобных вопросов вообще не существует. «Такой же недоучившийся студент, запытав до смерти десяток «врагов народа» или ликвидировав сотню, а то и тысячу «расово неполноценных», приходил домой и улыбался, радуясь, что на жене новое красивое платье, что дочь получила пятерку в школе».

Зощенко на самом деле одним из первых дал полноценный художественный портрет общества (чего ему, кстати, не простили), в котором «ложь, предательство, воровство, даже убийство – выпали из рамок морали... Общества, где все согласны с насилием, потому что иначе они не знают, не понимают, не могут». Где царит не просто, как говорит Драгунский уже в следующей миниатюре, «чрезвычайная терпимость к злу», а, проще говоря, оправдание зла.

Достоевский стал первым, кто эту тему широко заявил.

Его тонко чувствующий, вроде бы неглупый Раскольников всерьез мучается вопросом «Тварь ли я дрожащая или право имею?». Вопросом, на который нельзя дать односложный ответ, не солгав. («А вы перестали пить коньяк по утрам?» – спрашивают трезвенника, подначивая – мол, не виляй, говори прямо – «да» или «нет»).

Раскольников, кроме того, решает и простейшую на первый взгляд математическую задачу. Что лучше – оставаться ничем («тварью дрожащей») или, допустив одно злое дело (–1), компенсировать его потом миллионом добрых (+1 000 000), получив в итоге +999 999. Ответ кажется очевидным.

Денис Драгунский. Соседская девочка. – М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2019. – 448 с.

На что любой математик нам скажет, что «бесконечность +N» ничуть не больше бесконечности как таковой. Проще говоря, признавая под любым предлогом целесообразность «маленького» зла, мы распахиваем ворота в негативную бесконечность, это, во-первых. И зло, таким образом, малозаметно приравнивается к добру – это во-вторых. Что, собственно, и есть моральный идиотизм.

Получается интересная вещь. Мало того что зло недопустимо ни под каким предлогом и никогда не перестает им быть со всеми вытекающими последствиями, какое бы «оправдание» ему ни придумали. Оказывается, презираемый всеми ноль, не открывающий тем не менее ворота в бесконечность зла ни при какой очередной заведомо проигрышной викторине, куда ценнее, значимее результата, неизбежно получаемого по формуле «зло допустимо при условии...». Ведь даже круглое ничто выше отрицательных значений. Так что это Раскольников боялся быть «тварью дрожащей». А мы-то уже знаем – есть вещи и пострашнее.

Потому что не в романах, а в новостях читаем, как, например, в том же Петербурге (тонкий намек понят) талантливый ученый, реаниматор, играющий для себя и прочих Наполеона (это у вас, Федор Михайлович, «Наполеон будущий», а у нас почти настоящий), топит в Мойке по частям тело убитой и распиленной им молодой женщины. На последних фрагментах, будучи пьяным, сваливается в воду, едва не тонет, его спасают и таким образом вдруг обнаруживают, чем он занимается. А потом его защитники в соцсетях объясняют нам, что внутренний мир крупного ученого – дело тонкое, потому и оценивать его поступок как какое-нибудь банальное душегубство, дескать, никак нельзя.

И пока выдуманные Раскольников со старухой-процентщицей испуганно жмутся друг к другу, глядя на этот концентрат достоевщины с элементами клоунады, посмотрим, как трансформировалась раскольниковская формула. Здесь уже не (маленькое) преступление в обмен на будущее (большое) светлое завтра.

Новый Раскольников не собирается кого-то осчастливить или доказывать собственное величие. Потому что уже осчастливил. Потому что уже велик. Размер счастья и масштаб героя могут быть разными, но здесь дело не в пропорциях. Наполеон у нас поддельный, так и жертв не миллионы. Да, но если «Наполеон» – каждый второй?

А в действиях слишком многих сегодня, и прежде всего облеченных хоть какой-нибудь властью, ясно читается: «Размер сделанного мною добра (важность для страны, общественная польза и пр.) таков, что вполне позволяет мне (не)много зла – ошибок, перегибов на местах, головокружения от успехов. Так что вы там... будьте внимательнее, когда я еду на джипе; не спрашивайте, откуда у меня столько денег; не вздумайте быть мной недовольными...» И так далее, вплоть, как выясняется, до чего угодно.

Новый Раскольников преступником себя не считает, а потому справедливости не боится и в милосердии не нуждается. Суд над ним будет совершаться не изнутри, как у старого, классического, а сверху или (и) извне. А он, как чеховский злоумышленник, не будет даже понимать, по крайней мере на первых порах, что, собственно, происходит...

Зло как естественный (и потому ненаказуемый) продукт жизнедеятельности – современная форма морального идиотизма. Однако не на пустом месте возник и Раскольников, и его сильно продвинувшиеся последователи.

Достоевский-2, как и первый, будет говорить не только о степени проникновения зла в недалеком будущем при имеющихся тенденциях, а о том, что к нему приводит. О нас. Как тут не вспомнить видного юриста досоветского периода: «Войдем же в зал суда с мыслью, что и мы тоже виноваты».

Вот бы что почитать. Но художник – это реакция на общественный запрос, который предполагает наличие общества и общественного сознания. Как только они у нас появятся, то за писателями, что видно по тому же Драгунскому, дело не станет.