Владимир Соловьев
Все женщины аморальны. Пьер Огюст Ренуар. Откинувшаяся обнаженная. 1883. Музей Метрополитен, Нью-Йорк
Это давняя история, а начну ее и вовсе с древней истории – с греков, к которым прикипел с первого курса Академии художеств, когда писал курсовую о праксителевой Артемиде из Габий. От нее дошла римская мраморная копия, а с нее уже в новые времена был сделан гипсовый безжизненный слепок, который и хранится среди прочих механических копий в нашем музее для обучения студентов, начиная с середины ХVIII века вплоть до меня.
С визуальной античности я перескочил на словесную, чему способствовала отчасти моя первая и последняя любовь, которая училась в пятнадцати минутах ходьбы по набережной Невы в универе. С греками я был на короткой ноге, что было причиной насмешек Лены Клепиковой, ибо, понятно, я знал их в русских переводах, а моя тогда уже жена кончала классическое отделение филфака с дипломом о греческой эпиграммистке Аните Тегейской, от которой до нас дошло всего ничего – несколько коротких стихов из жизни фауны: о петухе, дельфине, кузнечике, цикаде, охотничьей собаке и боевом коне. Вдобавок Лена шпарила мне наизусть по латыни любовные и скорбные элегии Овидия и тут же для меня, профана, переводила на наш великий и могучий. Опускаю наши с ней вечные споры об Афинах и Иерусалиме, которые прямого отношения к печальной истории, случившейся уже здесь, в Америке, не имеют.
А кто имеет, так это греческие трагики, из которых я любил только одного – промежуточного, срединного, гениального Софокла за то, что вровень с изначальными мифами, особенно в фиванском цикле, который Фрейд, сексуально скособочив и тотально обобщив, доразвил до эдипова комплекса. Я был опутан греческими мифами с их бесконечными ответвлениями и вариантами, что и позволяет мне мифологизировать разыгравшуюся на моих глазах трагедь. Пусть натяжка – в самом деле, какой эдипов комплекс у Ореста, который убил не отца, а мать? Защитником Ореста на суде был Аполлон. Адвокат дьявола? Аполлон полагал убийство матери не таким уж страшным преступлением, так как женщина, по мнению этого бога, – всего лишь вместилище для мужского семени. Дословно:
Суд внял и оправдал Ореста.
Боюсь, однако, наш американский суд не принял бы Аполлонов аргумент, прозвучи он в деле сына моего покойного переводчика об убийстве своей матери – вдовы моего дружка Аллена.
У самого Аллена был богатый матримониальный опыт. Пятеро деток – и все от разных жен.
– Что я хуйвейбин какой! – объяснял он мне. – Забрюхатил – женись.
Или это рудимент мормонского многоженства, хоть Аллен и отошел от семейной религии, когда развелся с первой женой-мормонкой? А противоречила ли матримониальная установка Аллена его алкоголизму – пил Аллен по-курному, взахлеб?
– Дурная наследственность, – объяснял он. – Двойная.
Аллен был полукровка: наполовину ирландец, на другую – индеец из племени чероки.
На похороны на ветеранском кладбище на Лонг-Айленде явились все пять его жен, и ни один из его деток. Собственно, последний и не мог явиться, потому как родился незадолго до его смерти от цирроза печени. Зато само явление этого младенца мужеского пола было настолько сенсационным, что о нем трезвонили в газетах, по ящику и в блогосфере. Слава к этому мальчику пришла еще до его появления на свет божий, когда Жозьян, его будущая мать, зная о смертельной хвори Аллена, пошла на преждевременные роды, чтобы он успел повидать своего сына – семя умирающего, заброшенное в вечность. Стимулированные схватки, кесарево сечение и проч., я не спец в гинекологии, Орест (и далее буду так его звать) родился шестимесячным. Ну это ли не великая любовь, в чем Орест тинейджером начал сомневаться?
Завязка семейной драмы? Да нет же. Завязка произошла за шесть месяцев до рождения недоношенного Ореста, подозревал Орест. И даже еще раньше, когда Аллен познакомился с герлой своего младшего брата Майкла и отбил ее, а когда та подзалетела, женился согласно своим джентльменским правилам.
На ветеранском кладбище, где покойнику отсалютовали и вручили вдове аккуратно сложенный звездно-полосатый, я впервые увидел Майкла, который был схож лицом с Алленом (или я принимаю за сходство их явные индейские черты?), но Аллен был более крупным, тяжелым и рыхлым, а Майкл помельче, моложе, стройней, подвижнее.
Сексуально многоопытный Аллен, привыкший вкалывать, как мужчина, не за страх, а за совесть, был тем не менее поражен своей новой пассией:
– Представь, целую ночь трахаемся, я пассивная сторона, зато она работает не покладая рук, – сообщал он мне как мужчина мужчине. – И не только рук, сам понимаешь. Какие божественные минеты...
– И не скучно? – вопрошал его собеседник, потому как я привык к собственной сексуальной пассионарности и не одобрял перехват инициативы, кто кого едрит в конце концов!
– Бывает и скучно, – согласился со мной Аллен. – Я засыпаю, а она продолжает наяривать. Нимфоманочка.
Не этой ли ее гиперсексуальностью объясняется, что овдовевшая Жозьян так быстро утешилась и выскочила за младшего брата и полового предшественника, который усыновил Ореста на свою голову? Ну да, скорее, чем царь Эдип, принц Гамлет: на брачный стол пошел пирог поминный.
Ростом, статью, даже походкой Орест все больше походил на дядю, чем на Аллена, но, во-первых, те были братья, а во-вторых, наследственность порою передается не прямо: ход конем, вот он и пошел в дядю. И еще юношеское отчуждение Ореста было отчасти реакцией на его прежние слишком близкие отношения с жовиальным отчимом.
Этому предшествовала, правда, одна досадная история, когда Орест влюбился в молоденькую училку сравнительной литературы, и она, как ему казалось, отвечала взаимностью, но американские школьные нравы табуировали подобные отношения, хотя и случались проколы с судебным преследованием зарвавшихся педагогов. Если бы дело упиралось только в мораль и закон! Но тут Орест узнал о том, о чем даже не подозревал, хотя был от природы и по домашним обстоятельствам человеком подозрительным – что у отчима роман с училкой, они и снюхались благодаря Оресту, что тому было особенно обидно.
Нет, Орест не осуждал легкомысленного дядю-отчима в измене матери, Жозьян к тому времени совсем сдала, какой там секс с женой, у которой болезнь Шарко, мышцы скованны и атрофируются, движения затруднены, одним словом, амиотрофический склероз двигательных нейтронов, а Майкл в самом соку. Если у Ореста и возник на этой почве Эдипов комплекс к человеку, который заменил ему отца, то причиной тому не мать-калека, а училка литературы: любовное соперничество, которое он проиграл отчиму. Такая вот невезуха. Хотя не исключено, что где-то на глубине, в подсознанке, фигурировала и Жозьян, но ввиду того, что она выпала по медицинским причинам из сексуальной обоймы и как женщина не котировалась, то и произошла подмена матери на учительницу. Та была, понятно, постарше Ореста и сношалась с его отчимом, а потому была теперь для Ореста своего рода материнской фигурой, которую он продолжал желать как женщину. В каком-то подспудном смысле Орест чувствовал себя предшественником отчима, как отчим когда-то был предшественником его отца.
Вот всё это у Ореста и выплеснулось из-под глыб бессознательного наружу, и парадоксальным образом этот травматический для подростка любовный опыт укрепил его подозрения, что его отчим-дядя на самом деле его отец. В этой семейной интриге он винил опять-таки не Майкла, а Жозьян, которая своей непотребной нимфоманией смешала все в доме Облонских. Самой Жозьян было теперь уже ни до чего, она угасала на глазах, жить ей осталось пару-тройку лет от силы.
Потерпев мужское фиаско, Орест обратил наконец внимание на влюбленную в него одноклассницу, этакую не от мира сего томную целочку, которая как-то сразу забеременела, и Орест готов был на ней жениться не только из моральных соображений, но еще чтобы поскорее покинуть ненавистный домашний очаг, но тут возникло неожиданное препятствие.
Хотя Сара не из правоверной семьи и о своем еврействе дома вспоминали только по большим праздникам, ну, типа католиков раз в году (в Рождество), но все-таки ее родаки настаивали на гиюре. Еще хорошо обрезание не требовалось – как и большинство американцев, Орест был обрезан в младенчестве в роддоме, пусть и не по религиозному обычаю. Однако будучи агностиком, Орест воспротивился переходу без разницы в какую религию, а не потому что иудаизм. Но не это была причина несостоявшейся женитьбы, а только повод. Причину я знаю от него самого. Смущало его, как ни странно, что у Сары до него не было никакого сексуального опыта и она досталась ему девицей. Наоборот, чем в том анекдоте, когда жених предупреждает невесту: «И чтобы никаких измен в прошлом!»
Вот чего опасался Орест – что Сара поступит в колледж с неизбежным мужским напором студентов и профессоров на такую привлекательную замужнюю девственницу, и она с кем-нибудь разок-другой перепихнется из любострастия или для расширения сексуального опыта, и тот окажется в том числе физически, хотя не только, предпочтительней, и Сара не просто изменит ему, но и бросит его.
Я попытался перевести разговор в шутку и неосторожно напомнил Оресту итальянскую поговорку:
– Все женщины шлюхи, и только моя мама святая.
– Если бы! – сказал Орест и странно на меня так посмотрел. – Профессиональные шлюхи не выдерживают конкуренции с халявными.
И тут только я врубился, что личная скромная эмпирея Ореста включала, помимо Сары, двух всего женщин: училку, которая в его превратном представлении изменила ему с его отчимом, и свою мать-нимфоманку, которая сношалась сначала с одним братом, потом с другим, а когда он умер, вернулась к его предшественнику.
Короче, с Сарой они разошлись, дочку взяли к себе чадолюбивые родаки Сары, чтобы не отвлекать единственную дочь от учебной карьеры, и она, круглая отличница в школе, легко поступила в Бёркли. Орест остался в клятом доме с любвеобильным отчимом и умирающей матерью.
Надо признать, он оказался заботливым сыном, и хотя у Жозьян вдобавок к сиделке была хоуматендант, выгуливал мать на инвалидной коляске и проводил довольно много времени у ее постели – читал ей, разговаривал, давал лекарства. Как оказалось, не без задней мысли. По крайней мере так утверждал прокурор в ходе судебного разбирательства. Сиделка подтвердила, что разговор сына с матерью происходил иногда на повышенных тонах. О чем именно, сиделка не знала, так как не привыкла, по ее словам, подслушивать, хотя и находилась в соседней комнате. При перекрестном допросе кое-что из разговоров Ореста с покойницей стало все-таки известно, хотя адвокат настаивал прекратить допрос этой порядочной и честной женщины. На что прокурор возразил, что любопытство нисколько не умаляет порядочности и честности, да и не обязательно подслушивать, чтобы услышать, паче дверь между комнатами на всякий случай была приоткрыта. Судья с этим доводом согласился, и сиделка вынуждена была рассказать, что она слышала, не подслушивая.
Сын интересовался у матери ее прошлым еще до его рождения. Это был дружеский разговор, но иной раз он походил на допрос с пристрастием. Ореста, в частности, интересовало, продолжала ли Жозьян встречаться с младшим братом, когда вышла замуж за старшего.
– Случалось. Он остался совсем один в нашей квартире – уборка, постирушки, обед на пару дней вперед. Разное.
– Когда он был дома?
– Да, – устало сказала Жозьян. – Что ты от меня хочешь?
– Ты с ним спала? – спросил Орест напрямик.
– Он был так одинок. Переживал мой уход, тем более к брату.
– Он не любил Аллена?
– У него сызмала комплекс младшего брата. А у меня перед ним чувство вины. Мне его было жалко.
– И ты его пожалела.
– Бывало. Как ты не понимаешь, они очень разные.
– В постели?
После небольшой паузы:
– В постели тоже.
– Почему ты ушла к Аллену?
– Потому и ушла.
Так выглядели их разговоры в моем пересказе пересказа сиделки.
Несмотря на возражение защиты, по требованию прокурора было предъявлено вещественное доказательство – последняя книга, которую Орест читал матери. Она осталась на прикроватном столике после смерти Жозьян. Это был роман Анри де Ренье «Необыкновенные любовники».
– Роман о двух братьях, – пояснил прокурор и попросил открыть книгу на закладке и зачитать отчеркнутый абзац:
«…и все было общее между ними, вплоть до женщин, которыми не раз они делились по-братски. Один получал от них больше любви, другой извлекал из них больше наслаждения. Альберто де Коркороне, меньший ростом, проявлял себя пылким и чувственным; Конрадо де Коркороне, высокий, казался ласковым и мечтательным. Альберто вел себя со своими любовницами страстно, Конрадо – нежно. Поэтому любовницы Конрадо довольно быстро забывали, что он их любил, а любовницы Альберто долго помнили его любовь».
– Так кто из них был Альберто и кто – Конрадо? – спросил прокурор у Ореста.
– Откуда мне знать? – уклонился он от прямого ответа. – Разве в этом дело? Аллен называл ее нимфоманкой.
– А ты откуда знаешь? Ты был сосунок, когда твой отец умер.
И тут Орест сослался на меня. Так автор оказался вовлечен в эту судебную историю, пусть и маргинально. Я занял свидетельское место, поклялся говорить правду, только правду и ничего, окромя правды, и пересказал уже известные читателю впечатления Аллена от секса с Жозьян, поправив Ореста: не нимфоманка, а нимфоманочка.
Потом прокурор прямо спросил Ореста, чего он добивался от умирающей матери – и чего добился.
– Ничего не добился, – сказал Орест. – Она сама не знала, кто мой отец. Такой промискуитет предшествовал моему зачатию.
– Она так и сказала?
– И добавила, что теперь без разницы. Какое тебе дело, ты сам по себе. Что-то в этом роде, дословно не помню.
– А твой отец догадывался?
– Который из них?
– Я спрашиваю про официального отца.
– Так я же его не знал. Это Призрак, как у Шекспира. Но думаю, что кой-какие сомнения у него были, потому мать и пошла на преждевременные роды, чтобы хоть как-то его утешить. Зато этому по барабану.
– Ты ненавидишь дядю? – спросил прокурор.
– Его-то за что? – искренно удивился Орест. – Оба были жертвами ее неуемной похоти.
– Почему же она ушла от одного брата к другому?
– Потому что Аллен ее любил, а Майкл любил себя. Ей захотелось замужества, надежности.
– А возвращалась к Майклу по привычке, из жалости? – подсказал адвокат. –
Есть теория, что трудно отказать бывшему любовнику.
До меня только сейчас дошло, что ни защита, ни обвинение не вызвали Майкла. Он присутствовал на суде в третьем лице без права голоса. О нем говорили, а он молчал.
– Совсем нет! – решительно возразил Орест. – Из непотребства, из сластолюбия, она же нимфоманка. Ну, нимфоманочка, какая разница? Женщины аморальны.
– Все? – спросил прокурор.
– Всех я не знаю, у меня скромный опыт по этой части. Но те, которых знаю, – несомненно. О других догадываюсь.
Это он о бедной Саре, решил я.
– Хотите знать всю правду? – спросил обвиняемый.
– Мы здесь именно для этого, – сказал судья.
– Жозьян вышла замуж за Аллена потому, что он ее так сильно любил, а возвращалась к Майклу, потому что он ее трахал по-черному. В этом разница между братьями при их внешнем сходстве. Вот вам ответ, кто Альберто, а кто Конрадо. Вот почему любовницы Альберто долго помнили его любовь. Вот какая бабам нужна любовь. Они насквозь физиологичны. Есть разница между любовью женщины и любовью мужчины.
– Ты любил свою мать? – спросил адвокат.
– Я ее ненавидел.
– Это и есть причина, почему ты ее убил? – сказал прокурор.
– Неправомочный вопрос – вы подсказываете обвиняемому ответ, – вмешался адвокат, не дав ответить Оресту. – Подсудимый не убивал ее. Это то, чего она сама хотела. Она умирала в страшных физических муках, к которым добавились муки моральные.
– Благоприобретенные моральные муки, – возразил прокурор. – Это сын внушал матери чувство вины за прошлое. Путем трансфера – ненавидя мать, он заставил ее ненавидеть себя.
– Это любовь-ненависть, – сказал адвокат. – В детстве мальчик страстно любил свою мать, а потом произошел перелом, когда подростком он узнал, что Майкл ему отчим, а не отец. Даром, что ли, период полового созревания называют вторым рождением. Подсудимый как бы родился заново. Вот он и полюбил отца, которого никогда не видел, если не считать младенческие глазенки недоношенного ребенка, зато отчима-дядю разлюбил, хотя тот как раз любил его, как родного сына, что мальчика теперь все больше и больше смущало. А теперь представьте, что Гамлет сын не Призрака, а Клавдия. Такое бы и Шекспиру не привиделось, если только он действительно автор «Гамлета». Но теперь это азы психоанализа.
Тут вмешался судья, сказав, что защита усложняет и запутывает дело.
– Ладно, вернемся к делу, – согласился адвокат. – Жозьян сама попросила о передозировке снотворного и болеутоляющего. К кому еще, как не к сыну, могла она обратиться? Не к сиделке же, которая выдавала ей по таблетке. Это была эвтаназия.
– …которая тоже вне закона в нашем штате, – напомнил судья.
– К животным добрее относятся, чем к людям, – сказал адвокат. – Собак усыпляют, а человека заставляют мучиться, пока у него хватает сил и даже когда у него уже нет больше сил.
Человек есть испытатель боли. Но то ли свой ему неведом, то ли ее предел, – возразил я мысленно адвокату с помощью моего питерского дружка.
– Почему тогда Жозьян не оставила записку с распоряжением об эвтаназии, чтобы не подводить сына? – спросил прокурор.
– На полу у кровати была найдена записка умирающей, – и адвокат попросил ее зачитать:
– «Я скажу все, что можно сказать. Мой сын…»
На этом записка обрывалась.
– Ни слова об эвтаназии, – возразил прокурор. – И почему вы решили, что это предсмертная записка?
– Каким почерком она написана! Каракули, трудно разобрать. Следующая фраза «Мой сын…» только начата, не хватило сил. Легко догадаться, что она об эвтаназии.
– Мы вступаем в гипотетическую область догадок и предположений, – сказал судья. И напутствовал жюри: – Вам надлежит решить не то, виновен или не виновен подсудимый, а какое из преступлений он совершил – убийство или эвтаназию?
Жюри удалилось на совещание.
Единственное, что остается автору, поставить себя на место Ореста. Не будь у меня писательской отдушины, куда уходят все мои переживания, отданные к тому же героям, кого-нибудь бы прикончил или наложил на себя руки. Настоящая жизнь для меня в литературе, а не в жизни.
Еще одна ссылка на греков обязательна?
Нью-Йорк
комментарии(0)