Каторжная цепь для художника

Александр Орлов. Купель покаяния.– М.: Лепта; Миссия слова, 2023. – 352 с.

Казимир Малевич на Пасху 1915 года пожелал: «Разум – каторжная цепь для художника, а потому пожелаю всем художникам лишиться разума». Сказано это было не в медицинском смысле, Малевич имел в виду социальную функцию человеческого разума. Но это звучит как провокация, а значит, в сущности, таковой и является. Провокация рождает действие, а лишаться разума, целиком или частично, никто не желает. Как тогда после всяческих будетлян произошло возрождение реализма, так и сейчас налицо возвращение к «разумному» искусству, литературе – очередной круг спирали подошел к точке схода. Или, если хотите, сработал предохранитель. Нравится кому-то или нет, но по крайней мере проза возвращается на твердь земную. Автору этих строк, например, не нравится – выйди из дверей квартиры и хлебай реализм полной ложкой; искусство и его часть – литература, как представляется, нужны для другого. Однако процесс пошел.

Реализм в прозе, как в данном случае, и в поэзии Александра Орлова – лишь метод. Что автора действительно волнует, так это судьба страны в понимании путей ее народа. Рассказы, вошедшие в книгу «Купель покаяния», – всегда отображение личного опыта. Это впечатления, взгляды, часто совершенно противоположные, людей, которые передали их автору, а тот сохранил и передал нам. Контраст между человеческим и дьявольским, в сущности, между жизнью и смертью может едва ли не шокировать. Таков рассказ «Первые осенины». Здесь даны более чем жесткие подробности эпизодов завершающей фазы Великой Отечественной войны; что может стерпеть газетная страница, разве что вот какую деталь. Если поступала жалоба от немки на насилие, солдат советской части выстраивали в одну шеренгу и мнимая потерпевшая должна была опознать виновного. Наказание бывало очень суровым. Зачастую ничего и не происходило, но немецкие женщины, узнав о таком порядке, клеветали на безвинных солдат и «опознавали» кого хотели – так они мстили красноармейцам за погибших на фронте мужей. Автор намеренно сближает, ищет связи между закоренелым преступником и священником, которого зэк уважает, между гуманизмом Красной армии и зверствами вермахта и СС, репрессиями – и повседневной жизнью общества…

Из-за контраста, намеренно созданных диссонансов читать прозу Александра Орлова непросто, восприятие требует усилия. А кто обещал, что переход к новому периоду будет простым? Преодолеть, усвоить литературный материал помогает взгляд писателя. Автор старается рассмотреть исторические события, по большей части те, что касались лично его родственников, близких знакомых, с точки зрения православия. Но не на основе всепрощения: содрогнувшись от описанного, прощать героев или нет – оставлено на усмотрение читателя. А здесь неизбежно начинаешь копаться в собственных моральных представлениях, если можно так сказать, в духовных привычках.

Даже пейзажи, природные стихии словно одушевляются, против обыкновения, не несут лирической функции, но вписаны в жесткую ткань повествования. «На нашем берегу ночь стояла дремучая, такой гу­стой тьмы я никогда в жизни не видела. На подходе к реке было так много милиции, что протиснуться к пристани было невозможно. На правый берег переправлялись на паромах, катерах, лодках. Призывников встречали воен­ные и сразу отправляли на станцию. Мама моя с кумой хо­тели перебираться вплавь, но Волга так разволновалась, так расчувствовалась, словно знала, что в последний путь провожает, и женщины наши плыть не решились. Они долго шли по берегу, наткнулись на удильщика, он и перевез преданную двоицу на берег расставаний. Несколько километров до станции шли пешком, а там мама у самого эшелона папу и отыскала. Уже из вагона папа крикнул: «Ириша, только Томочке косы не стриги!» Это воспоминания бабушки автора из рассказа «Девичья краса». Слишком личное, семейное, словно невольно подслушиваешь чужой разговор – но писатель нашел возможным поделиться и этим, для решения его задачи приватности не существует.

Критик и публицист Вячеслав Лютый говорит о том, что в прозе Александра Орлова «много русского горя и жестоких подробностей. Сюжеты его рассказов включают свидетельства стариков о терроре 30-х годов, образы Великой Отечественной войны, портреты и характеры криминального мира, оттиск черной бездны 90-х... Обыденная жизнь и до ужаса обыденная и привычная смерть в них плотно соприкасаются друг с другом и составляют невыносимое бытие русского человека XX столетия... Высокий стоицизм героев Александра Орлова освещает небесным светом тяготы и сражения, мистическое воздаяние и беду, которая непостижимым образом преображает судьбу человека... Наверное, так и надо говорить о русском «железном веке».

Александр Орлов настойчиво открывает дверь в пространство новой, современной в недалеком будущем литературы. Лакуны конкретных смыслов, а таких дыр многовато в процессе нынешнем, писатель спешит заполнить – на наш взгляд, слишком уж плотно – конкретными, почти визуальными образами, добела раскаленными коллизиями. Однако в этих предельно реалистичных позициях живет гораздо больше художественного, они вызывают внутренние переживания сильнее, чем самые изощренные стилистические или концептуальные ухищрения.