Она лежала в снегу и смеялась

Не так-то просто стоять на лыжах. Борис Кустодиев. Лыжники. 1919

Той зимой мы жили в квартире с мамой вдвоем.

Отчим уехал на заработки в Якутию, старший брат собрался жениться и жил отдельно.

Мама попросила научить ее кататься на лыжах. Я согласился. В детстве и юности она жила на Кубани и Ставрополье, где почти не бывает снега. А если и выпадает, то быстро тает.

С тех пор как мы переехали на Север, она никогда не стояла на лыжах. Мы договорились, что учить я ее буду по воскресеньям с утра.

Проснуться пораньше было испытанием. Мы оба любили поспать. Мы встречались в коридоре, мама, еще толком не проснувшаяся, была непричесанная и хмурая, я тоже всегда просыпался с трудом и был ей под стать.

Пока она пекла оладьи, я готовил лыжи в коридоре. Лыжи и ботинки у меня были свои, маме подошли ботинки старшего брата, у них был одинаковый, маленький размер ноги.

– Фу, чем ты там навонял? – подала мама сердитый голос из кухни, учуяв острый запах лыжной мази из коридора.

Крепкий, смолистый, копченый дух, похожий на запах костра, наполнил собой пространство, перебивая запах жарившихся оладьев.

– Это для лучшего скольжения, чтобы снег не налипал на лыжи, – сердился я с интонациями знатока из коридора. Я чувствовал себя главным. И это звучало в моем тоне.

– Можешь в следующий раз на лестничной клетке смазывать? – чуть смягчившись, попросила меня мама.

– Угу.

Позавтракав, мы оделись и вышли на промерзшую улицу. Все вокруг сияло белым, промерзшая дорога, тротуар, белые кристаллические деревья. Лес был рядом с нашим домом, пройти сто метров и перейти через дорогу.

Я посмотрел, как мама неловко взяла лыжи под мышку левой руки, а палки в правую и с обреченным видом пошла вперед. Лыжи у нее перекрещивались и разъезжались в разные стороны. Я забрал у нее лыжи, оставил ей палки.

В лесу возле лыжни я помог маме закрепить ботинки в креплениях. Щелкнув металлическими скобами, я посмотрел на нее. У нее был растерянный вид человека, пойманного в ловушку, как будто замкнувшиеся крепления закрыли ее в клетку. Я приободрил ее и рассказал ей, как мог, о технике скольжения. Попробуйте объяснить то, что вы делаете уже давным-давно, с самого начала своего сознательного возраста, автоматически, не задумываясь.

Мама оттолкнулась одной ногой, толчок оказался слишком сильный, едва не сев на шпагат, она завалилась на бок, подняв столб снежной пыли. Она лежала в снегу и смеялась.

Я помог ей подняться и сказал:

– Смотри.

Я быстро закрепил ботинки в креплениях, оттолкнулся палками, быстро заскользил по лыжне, разогнавшись, резко, с шиком развернулся на скорости и вернулся обратно.

– Поняла?

– Поняла, сынок,

– Давай маленькими шажками.

– Хорошо, – кивнула мне она серьезно.

Мама не поехала, а пошла. Так тяжело переставляет ноги человек, к подошвам которого налипло по нескольку килограммов грязи. У мамы к подошвам налипли и сильно мешали двигаться длинные неудобные палки под названием лыжи.

– Стой!

Я показал ей, как она двигается, специально немного утрируя. Она так заразительно прыснула со смеху, что я засмеялся вместе с ней. Щеки у нее горели, ее синие глаза еще больше посинели, она была похожа на снегиря, пылающего огнем на фоне студеного воздуха и синего неба.

Прежде чем она поехала, она еще несколько раз упала в снег. Каждый раз, падая, она смеялась, но видно было, что она собралась, очень старается и с каждым разом у нее выходило все лучше и лучше. К тому моменту, как я увидел, что ей удается удерживать равновесие и медленно скользить, я изрядно замерз.

К тому же мне не терпелось добраться до замерзшего озера и покататься с его крутых горок, на высоких берегах. Заметив, что я дрожу, мама предложила мне проехаться вперед, согреться, пока она будет медленно двигаться к озеру, к нашей общей цели.

Я помчался вперед, с некоторым облегчением думая о том, что хорошо, что нам не встретился никто из моих одноклассников. В школе я хоть и учился плохо, но имел славу хулигана, сорвиголовы, и мне не хотелось, чтобы про меня подумали, что в тринадцать лет я все еще провожу время с мамой. Я боялся, что про меня подумают, что я маменькин сынок. К тому же я очень стеснялся, что мама совсем не умеет кататься. Но вместе с тем было еще какое-то другое, большое и смутное чувство, делавшее эти мои неловкости и стеснения не очень существенными.

Я довольно быстро доехал до озера и вернулся обратно к маме, она ехала все еще медленно, но гораздо увереннее. Убедившись в этом, я опять домчал до озера и немного покатался с крутых горок.

Одна из них заканчивалась не замерзшим до конца ручьем, через который надо было перелететь, оттолкнувшись на небольшом естественном трамплине-кочке.

Я видел по телевизору, как на зимних Олимпийских играх знаменитые лыжники в обтягивающих, кожаных костюмах взлетают птицами, и представлял себя одной из них.

Перелетев несколько раз через ручей, я увидел, как из леса показалась фигура мамы. Я глядел, как она движется ко мне навстречу. И что-то еще было непривычное для меня в ее облике.

Меня смущало, что у нее не было специального лыжного костюма, как у встречавшихся мне в лесу взрослых лыжниц и лыжников.

Вся ее одежда, которой она пользовалась в повседневной жизни, будь то приталенное по ладной фигуре пальто, плащ, деловой костюм, платье с тонким кожаным пояском; меховая шапка или берет, подчеркивающий правильные, точеные черты ее лица, тщательно подобранные украшения, тонкий, едва уловимый аромат духов – все вместе это создавало сдержанную строгость, красоту, вкус, стиль, ее облик.

Не умея себе еще все это как следует объяснить, я воспринимал ее образ целиком и получал, сам не сознавая этого, эстетическое удовольствие, как будто в момент ее присутствия в мой мир входила сама гармония.

Сейчас она была одета кое-как, непродуманно, из подручного материала: короткая, коричневая, осенняя куртка поверх белого свитера с горлом; темные, шерстяные брюки; на голове – моя вязаная шапка-петушок голубого цвета, с белыми полосками; уродливые, черные ботинки из очень грубой кожи.

Дождавшись ее, я показал ей, как подниматься на горку на параллельных лыжах, а сам быстро вбежал на верх холма, переставляя лыжи елочкой. Я заманил ее наверх, желая разделить с ней радость быстрого спуска с горы, когда скорость, когда сердце падает вниз, когда свист ветра и солнечный блеск.

Когда она поднялась, я, сильно оттолкнувшись палками, съехал вниз, высекая лыжами искры алмазной пыли из снежного наста и закричал снизу:

– Давай и ты!

Мама стояла на верху горки в нерешительности, потом оглядевшись, она отстегнула крепления, сняла лыжи, стала спускаться с горки, держа лыжи в руках.

– Мам, так не пойдет, – закричал я, – давай обратно и надевай лыжи.

Мама стояла с лыжами в руках. Я смотрел на нее снизу. Постояв еще немного, она вернулась, закрепила ботинки и тихо поехала вниз. Она доехала почти до самого низу, только в конце горки, в самом ее окончании, испугавшись большой скорости, села на попу.

В ту хрустально-алмазную зиму мама совершила трюк, чтобы сократить между нами дистанцию, найдя ключ к трудному подростку.

Я же был счастлив, что мне не приходится ни с кем делить ее искристый смех.