Зоя Межирова  |
| Не тело, а дух.
Валентин Серов. Портрет балерины Т.П. Карсавиной. 1909. ГТГ |
Я занималась балетом с 6 до 16 лет. Была убеждена, что родилась великой балериной... Пришла в балетный кружок из фигурного катания, при просмотре это сразу распознали, видимо, была видна чуть жестковатая «ледовая» выучка, хоть изображать велели мне полет бабочки. Вот эта бабочка и летела многие годы, совершенно бессознательно, по какому-то верховному тайному замыслу, на огонь балета. Который действительно сжигал. Странно мне самой до сих пор, что больше всего я любила классический балетный класс, а не сцену. Но эта музыка в нашем полуподвале спортивного зала какой-то московской школы, где проходили два раза в неделю занятия, эти «станок» и «середина» и разрешенные в перерыве несколько долек апельсина вместо запрещенной воды, которая, как говорили педагоги, портит в часы занятий ноги, эти белые льняные хитоны с глубокими разрезами по бокам для батмана... Больше мне ничего и не надо было. А как дивно болело тело и ныли ноги, когда возвращалась домой.
В школу Большого театра я не попала. Но знала, что были балерины выдающиеся и не с идеальными данными. Хотела в 15 лет ехать в Тбилиси в экспериментальный класс Чабукиани, который он создал для подростков, вовремя не попавших в правильный поток. Приходила в Москве к нам в гости Вера Цигнадзе, постоянная партнерша Чабукиани, не забыть, как за столом она протянула однажды сахарницу – это был шедевр пластики!
Отец мой, захваченный моими мечтами-снами о профессиональном балете, написал тогда, обращаясь ко мне, стихотворение, которое начиналось строчками: «Первых сплетен осклизлые плети/ Над твоей нерешенной судьбой. Говорят, что по блату в балете/ Может сделать карьеру любой...» Конечно, он сам и все мы понимали, что это не так.
В общем, длилось настоящее сумасшествие, которое упорно не проходило. Но в безумии моем меня почему-то никто не останавливал. Я не могла смотреть балет по ТВ, начинала рыдать. Почти каждый вечер подушка моя была мокрая от слез и без телевизора.
Межиров, видя все это, повел меня домой, на просмотр к Суламифи Мессерер, было мне тогда лет 14–15.
Суламифь меня посмотрела, «поломала», как говорят в балете, и сказала: да, была в ее жизни одна подобная ситуация с девочкой, ее родственницей. Суламифь взяла ее к себе домой на пару лет и беспрестанно все в ней переделывала, что было не так поставлено, даже когда не было занятий, постоянно ее одергивала – не так стоишь! держи спину! Занималась с ней каждый день по нескольку часов и подготовила в Большой театр, куда ее взяли! Суламифь указала мне на фотографию, висевшую на стене, на ней была эта 18-летняя балерина в пышной полупрозрачной юбке, на пуантах. В конце Суламифь вдруг посетовала: не надо было мне, наверное, всего этого рассказывать тебе, но уже рассказала...
К вечеру, по возвращении домой, у меня поднялась невероятно высокая температура, хотя никаких симптомов болезни не было...
Суламифь посоветовала известную тогда балетную школу Холфина на окраине Москвы, куда я стала ездить; помню черные обтягивающие спортивные купальники на девочках у станков в балетном классе и мои старания. Но все-таки это была не школа Большого театра.
Позднее со мной занималась индивидуально у нас дома, в кабинете моего отца дочь Махмуда Эсамбаева – Стелла. И тут я поняла, что не выдержу... Очень было трудно. Потому что начались настоящие, жестокие занятия. У меня были на белых капроновых бантиках в волосах ворсистые красно-малиновые кружочки-горошинки, и она сказала мне как-то, указывая на них: после каждого нашего урока твое лицо должно быть такого цвета, иначе все бессмысленно.
На этих уроках с ней меня Господь образумил и просветлил. Я остановилась в своей страсти. А в 19 лет начала писать стихи.
Много лет назад Межиров прислал мне из Нью-Йорка в Вирджинию, где я жила, видеокассету с маленькой наклейкой сбоку: «Зое – Барышников, Чабукиани». На кассете – фрагменты из балетов. Там все «за пределами воли, где не тело, а дух».
Приезжая к родителям в Нью-Йорк, я мечтала устроиться на работу в нью-йоркскую балетную школу Барышникова, да хоть просто полы мыть. И наблюдать, наблюдать... особую, балетную, ни с чем не сравнимую походку, эти натруженные спины и руки, и всю эту невыносимую, упоительную и навсегда до слез обвораживающую пластику тех, кто проходит балетным коридором.
Кстати, у меня есть не так давно написанное стихотворение о балете, посвященное Барышникову:
...
Резкий голос, под вальсы
Отдающий приказ.
Этот зал назывался
По-балетному – класс.
В перерывах недолгих
Помогала слегка
Апельсинная долька,
И воды – ни глотка.
Шаг особой походки
Прочим – не передать.
Повелительнее плетки
Вечный окрик «Держать!»,
Застывают батманы –
Взмах натруженных ног.
Здесь не нужны румяна.
Середина. Станок.
За окном отключенно
Кто-то долго стоял.
Отжимали хитоны.
Сторож свет выключал.
И походкою той же
Через мир городской
Вечерами всех позже
Возвращались домой.
Ныло тело ночами,
Привыкало с трудом.
Было трудно вначале,
И не легче потом.
Помню узкие лица,
В звуках тонущий свет,
Воздух тех репетиций,
Тот жестокий паркет.
За пределами воли,
Где не тело, а дух,
Нет страданья и боли,
Лишь движенье и звук.
Там улыбкою славы
Окупались вполне
Пол сухой и шершавый,
Зеркала по стене.
...
А у Межирова, на почве моего сумасшествия, возникли в те годы «Балетная студия» и «Из истории балета» («Гельцер танцует последний сезон...»), они очень точно, изнутри выражают мир балета, его роковую и неземную стороны:
В классах свет беспощаден и резок,
Вижу выступы полуколонн.
Еле слышимым звоном подвесок
Трудный воздух насквозь просквожен.
Свет бесстрастный,
как музыка Листа,
Роковой, нарастающий гул,
Балерин отрешенные лица
С тусклым блеском
обтянутых скул.
Вдова поэта Владимира Луговского Майя Луговская, женщина редкой одаренности и удивительных творческих фантазий, считала балет спортом затонувшей древней Атлантиды. Кто знает, может быть, так оно и было...
Необычайный и во многом загадочный вид искусства...
«Балерин отрешенные лица»...
Нью-Йорк
