Как музыка Листа

Не тело, а дух. Валентин Серов. Портрет балерины Т.П. Карсавиной. 1909. ГТГ

Я занималась балетом с 6 до 16 лет. Была убеждена, что родилась великой балериной... Пришла в балетный кружок из фигурного катания, при просмотре это сразу распознали, видимо, была видна чуть жестковатая «ледовая» выучка, хоть изображать велели мне полет бабочки. Вот эта бабочка и летела многие годы, совершенно бессознательно, по какому-то верховному тайному замыслу, на огонь балета. Который действительно сжигал. Странно мне самой до сих пор, что больше всего я любила классический балетный класс, а не сцену. Но эта музыка в нашем полуподвале спортивного зала какой-то московской школы, где проходили два раза в неделю занятия, эти «станок» и «середина» и разрешенные в перерыве несколько долек апельсина вместо запрещенной воды, которая, как говорили педагоги, портит в часы занятий ноги, эти белые льняные хитоны с глубокими разрезами по бокам для батмана... Больше мне ничего и не надо было. А как дивно болело тело и ныли ноги, когда возвращалась домой.

В школу Большого театра я не попала. Но знала, что были балерины выдающиеся и не с идеальными данными. Хотела в 15 лет ехать в Тбилиси в экспериментальный класс Чабукиани, который он создал для подростков, вовремя не попавших в правильный поток. Приходила в Москве к нам в гости Вера Цигнадзе, постоянная партнерша Чабукиани, не забыть, как за столом она протянула однажды сахарницу – это был шедевр пластики!

Отец мой, захваченный моими мечтами-снами о профессиональном балете, написал тогда, обращаясь ко мне, стихотворение, которое начиналось строчками: «Первых сплетен осклизлые плети/ Над твоей нерешенной судьбой. Говорят, что по блату в балете/ Может сделать карьеру любой...» Конечно, он сам и все мы понимали, что это не так.

В общем, длилось настоящее сумасшествие, которое упорно не проходило. Но в безумии моем меня почему-то никто не останавливал. Я не могла смотреть балет по ТВ, начинала рыдать. Почти каждый вечер подушка моя была мокрая от слез и без телевизора.

Межиров, видя все это, повел меня домой, на просмотр к Суламифи Мессерер, было мне тогда лет 14–15.

Суламифь меня посмотрела, «поломала», как говорят в балете, и сказала: да, была в ее жизни одна подобная ситуация с девочкой, ее родственницей. Суламифь взяла ее к себе домой на пару лет и беспрестанно все в ней переделывала, что было не так поставлено, даже когда не было занятий, постоянно ее одергивала – не так стоишь! держи спину! Занималась с ней каждый день по нескольку часов и подготовила в Большой театр, куда ее взяли! Суламифь указала мне на фотографию, висевшую на стене, на ней была эта 18-летняя балерина в пышной полупрозрачной юбке, на пуантах. В конце Суламифь вдруг посетовала:  не надо было мне, наверное, всего этого рассказывать тебе, но уже рассказала...

К вечеру, по возвращении домой, у меня поднялась невероятно высокая температура, хотя никаких симптомов болезни не было...

Суламифь посоветовала известную тогда балетную школу Холфина на окраине Москвы, куда я стала ездить; помню черные обтягивающие спортивные купальники на девочках у станков в балетном классе и мои старания. Но все-таки это была не школа Большого театра.

Позднее со мной занималась индивидуально у нас дома, в кабинете моего отца дочь Махмуда Эсамбаева – Стелла. И тут я поняла, что не выдержу... Очень было трудно. Потому что начались настоящие, жестокие занятия.  У меня были на белых капроновых бантиках в волосах ворсистые красно-малиновые кружочки-горошинки, и она сказала мне как-то, указывая на них: после каждого нашего урока твое лицо должно быть такого цвета, иначе все бессмысленно.

На этих уроках с ней меня Господь образумил и просветлил. Я остановилась в своей страсти. А в 19 лет начала писать стихи.

Много лет назад Межиров прислал мне из Нью-Йорка в Вирджинию, где я жила, видеокассету с маленькой наклейкой сбоку: «Зое – Барышников, Чабукиани». На кассете – фрагменты из балетов. Там все «за пределами воли, где не тело, а дух».

Приезжая к родителям в Нью-Йорк, я мечтала устроиться на работу в нью-йоркскую балетную школу Барышникова, да хоть просто полы мыть. И наблюдать, наблюдать... особую, балетную, ни с чем не сравнимую походку, эти натруженные спины и руки, и всю эту невыносимую, упоительную и навсегда до слез обвораживающую пластику тех, кто проходит балетным коридором.

Кстати, у меня есть не так давно написанное стихотворение о балете, посвященное Барышникову:

...

Резкий голос, под вальсы

Отдающий приказ.

Этот зал назывался

По-балетному – класс.

В перерывах недолгих

Помогала слегка

Апельсинная долька,

И воды – ни глотка.

Шаг особой походки

Прочим – не передать.

Повелительнее плетки

Вечный окрик «Держать!», 

Застывают батманы –

Взмах натруженных ног.

Здесь не нужны румяна.

Середина. Станок.

За окном отключенно

Кто-то долго стоял.

Отжимали хитоны.

Сторож свет выключал.

И походкою той же

Через мир городской

Вечерами всех позже

Возвращались домой.

Ныло тело ночами,

Привыкало с трудом.

Было трудно вначале,

И не легче потом.

Помню узкие лица,

В звуках тонущий свет,

Воздух тех репетиций,

Тот жестокий паркет.

За пределами воли,

Где не тело, а дух,

Нет страданья и боли,

Лишь движенье и звук.

Там улыбкою славы

Окупались вполне

Пол сухой и шершавый,

Зеркала по стене.

...

А у Межирова, на почве моего сумасшествия, возникли в те годы «Балетная студия» и «Из истории балета» («Гельцер танцует последний сезон...»), они очень точно, изнутри выражают мир балета, его роковую и неземную стороны:

В классах свет беспощаден и резок,

Вижу выступы полуколонн.

Еле слышимым звоном подвесок

Трудный воздух насквозь просквожен.

Свет бесстрастный, 

как музыка Листа,

Роковой, нарастающий гул,

Балерин отрешенные лица

С тусклым блеском 

обтянутых скул.

Вдова поэта Владимира Луговского Майя Луговская, женщина редкой одаренности и удивительных творческих фантазий, считала балет спортом затонувшей древней Атлантиды. Кто знает, может быть, так оно и было...

Необычайный и во многом загадочный вид искусства... 

«Балерин отрешенные лица»...  

Нью-Йорк