К Межирову на Солянку

Тот самый дом на Солянке. Фото из архива Зои Межировой

Я впервые увидела Александра Межирова, когда мне было семь лет, в знаменитом, огромном сером доме на Солянке. Его большие голубые глаза сразу показались мне очень знакомыми. Ну, конечно же, это были глаза моей подруги-одноклассницы Зои, дочери поэта! Но смотрели они по-другому, немного грустно и с какой-то затаенной и мудрой улыбкой. Лучше всего его внешность описал поэт Александр Сорокин: «Коротко стриженный, с глазами падшего ангела и с заиканием Моисея, он казался одновременно и таинственно неприступным, и каким-то совсем своим».

Мне часто приходилось бывать в этом старинном доме, где жила до конца 60-х годов семья Межировых. Я помню тяжелые застекленные двери входа и сам подъезд с барельефами на античные темы, изящную бронзовую люстру, вязь чугунных перил лестницы и массивный лифт. Вот такими порой были в прошлом подъезды. И, конечно, без всяких ощерившихся стальных дверей на кодах. Дом этот совершенно уникален. Однако рушатся его балконы с балясинами, и под ними опасно проходить по каменному колодцу-двору. В нем перед окнами Межиров когда-то парковал свой «Москвич».

В детстве все кажется таинственным – и дом этот, и двор притягивали как магнит мое воображение. Я жила неподалеку в дореволюционном здании нотной типографии Юргенсона, переделанном в жилые помещения, в полуподвальном этаже. Контраст высокого пространства роскошного подъезда, классического убранства дома на Солянке и моего жилища меня поражал. В моем сознании Александр Петрович, или дядя Саша, как я его называла, неразрывно связан с этой особой атмосферой и с его рабочим кабинетом, который находился в другом, соседнем подъезде. Эту комнату на шестом этаже дал ему Союз писателей для работы. Кабинет с комнатой, где жила семья, к счастью, соединяла лестница черного хода. Мы с Зоей нередко убегали по ней с третьего этажа наверх, чтобы в тишине кабинета Александра Петровича заняться тайной перепиской, как мы ее называли, с подружками-участницами нашей бесконечной игры в «Три мушкетера».

Комната эта была странно асимметричной формы. Особенно мне запомнился письменный стол Межирова – не заваленный рукописями, а чисто убранный, и на нем книги – томик Блока, Ахматовой, сборник стихов Владислава Ходасевича в раритетном издании 1920-х годов. Эти имена, кроме Блока, чья поэма «Двенадцать» включалась тогда в школьную программу, были мне неизвестны, как и картины «Балерина у фотографа» Дега и «Цирк» Сёра с наездницей на крупе летящей по кругу манежа лошади. Их репродукции висели на стене. Спустя годы я узнала, что цирк, скачки были страстью Межирова. Именно в межировском пространстве я открыла для себя и полюбила этих художников. Соприкосновение с поэтом в домашней обстановке, его художественные взгляды и пристрастия, которые разделяла и жена Лёля, проводившая с Зоей и со мной много времени в московских музеях, оказали на меня сильнейшее влияние, уже с детства определили мое дальнейшее движение к будущей профессии. Этот длинный, совсем непростой, но очень увлекательный путь мы вместе с Зоей Межировой прошли от Клуба юных искусствоведов в любимом Музее изобразительных искусств имени Пушкина до кафедры истории искусств в Московском университете.

В те годы я почти не знала военных стихотворений поэта. Но теперь понимаю, что и они плотно связаны с лирикой, потому что по своей природе Александр Межиров – лирический поэт. «Всех в обойму военную втисни,/ Остриги под гребенку одну!/ Мы писали о жизни... о жизни.../ Неделимой на мир и войну...» – в этих его строках звучит горечь. Но попытка вогнать Межирова, как писал Евтушенко, в эту общую обойму фронтовых поэтов так и не удалась.

Мне кажется очень глубокой характеристика своеобразия поэтики Межирова в предисловии к его звучащим на пластинке стихам. Автор этих слов вдохновенный мастер и строгий ценитель поэзии Евгений Винокуров: «Уже в ранних стихах его нельзя было спутать ни с кем. Сказанное им слово было прожито, выстрадано и поэтому сразу же воспринималось читателями как откровение. Сдержанная экспрессия, точная подробность, «жесткость» формы и в то же время лирический «захлеб» – вот что составляло манеру поэта. Он любил напряженный стих, густой и внутренне музыкально собранный. <…> В ранних, так называемых военных, его стихах Боратынский угадывается вместе с футуризмом. В этом была новизна, которую нес поэт. Трагедийность высокого полета, ораторская приподнятость державинского толка сочетаются у него с новаторством 20-х годов, и все это органично, неразделимо в единстве». Гораздо позднее Евтушенко назовет Межирова поэтом уровня Ходасевича, что является очень высокой планкой в русской поэзии.

В те ранние годы я больше всего любила его лирические стихи. Он любил снег, метель. Этот образ снежный встречается во многих его стихах. И вышла даже книга в те времена «Прощание со снегом», именно так называлось и одно из стихотворений в ней: «Вот и покончено со снегом,/ С московским снегом голубым, –/ Колес бесчисленных набегом/ Он превращен в промозглый дым...»

Вот такие незабываемые по мелодии, выражающие почти невыразимое состояние строки.

В 1997-м, когда Межиров уже был в вынужденной эмиграции, в Москве в издательстве «Глагол» выходит книга под названием «Поземка», составленная им вместе с Татьяной Бек. И снова – снежное название, хоть тема одноименной поэмы совсем иная.

Одной из главных черт его характера была интеллигентность, которая проявлялась во всем. При общении с ним никогда не ощущалось, что перед тобой признанный литературный мэтр, наставник нескольких поэтических поколений, известный поэт. Напротив, он всегда говорил со всеми как равный с равными, однако никогда не переходя на панибратство, на бесцеремонно-фамильярное обращение. И любил повторять: «Мы все – стихотворцы. Поэт – это редкостное явление». Всем берущимся за перо пожелать бы такой скромности.

Он был не только прекрасно воспитан, но и широко образован. Я знала, что его отец и мать окончили классические гимназии. Слышала и о том, что сам он еще в школе прочитал все главные произведения мировой литературы, хотел стать историком, но пристрастие к Поэзии победило все иные увлечения. Недавно Зоя Межирова показала мне его письмо, адресованное ей, в котором он пишет о поэте Георгии Иванове: «У него вкус без срывов, редчайший. Да и сословная культура помогла. А как она ныне поможет? Откуда возникнет?» Я цитирую именно эти строки из еще не опубликованного письма Межирова, потому что в них сказано очень важное – именно вкус решает все в художественном произведении. Вкус и у Межирова был отменный.

Незабываемый дом на Солянке со своими барельефами крылатых гениев и теперь парит слегка размытой снежной дымкой в моих воспоминаниях. И звучат строки Владимира Корнилова:

Но почему спозаранку,

Ежели невмоготу,

К Межирову на Солянку

Сызнова память веду?

Что же стремлюсь, как

помешанный,

В снежный предутренний

дым?

Или смутил меня Межиров

Бешеным ритмом своим?

И мне кажется необычайно точным короткий отклик неизвестного читателя – не научного, а именно эмоционального характера, почти объясняющий природу таланта этого замечательного поэта: «Нельзя никак определить его стиль, но было так – прочитаешь одну из межировских, длинных, прямой походкой идущих, крепких стихотворений, а в душе остается тонкий, почти нежный, горчащий звук».

Чикаго