Почти враждебный фон

Настоящая жизнь протекает там, где есть краски и холст. Борис Биргер. Нина Константинова. Иллюстрация из книги

«Живопись Биргера поразила меня сразу и навсегда, ничего похожего я нигде не видела. Картины были живые, движущиеся, меняющиеся от малейшего изменения света», – пишет Нина Константинова в книге, соединившей старые дневниковые записи автора (от конца 1960-х до начала 2000-х) с размышлениями о жизни, об искусстве, о религии. Самое ценное в мемуарах – это, конечно, образ самого Бориса Биргера, который показан не просто как личность незаурядно одаренная, но и как очень хороший человек. Константинова дружески общалась с Биргером в течение долгих лет и вела работу по систематике произведений художника: обмеры, датировка, каталогизация его работ.   И – делала постоянные записи их разговоров. Все это отражено в книге. Дважды исключенный из союза художников, а также из компартии по политическим мотивам, Биргер стоял в  стороне от официального советского искусства, но не относился напрямую к неофициальному искусству, выдвинувшему в 60–70-е такие громкие имена, как Анатолий Зверев, Владимир Яковлев и Владимир Вейсберг. Если Вейсберг еще балансировал на грани между официальным и неофициальным, то Зверев и Яковлев фактически были десоциализированы. А Биргер всегда имел пусть небольшую, но свою мастерскую в Измайлове – благодаря тому, что исключив из союза, его оставили в кандидатах. Но официально творчество Биргера долгие годы не то чтобы находилось под жестким запретом, но как бы существовало вне контекста художественного процесса.

«Лишь тесному кругу близких друзей художника, – пишет Константинова, – посещавших его крохотную мастерскую на Сиреневом бульваре, были знакомы его работы, созданные в те годы». Среди друзей мастерской – Надежда Мандельштам, Варлам Шаламов, Андрей Сахаров с супругой, Вениамин Каверин, Генрих Бёлль, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Владимир Войнович, Юлий Даниэль,  Алла Демидова, Игорь Кваша, Василий Аксенов,  Олег Чухонцев...

Биргер с радостью писал портреты друзей, чьи убеждения были ему близки, и говорил: «Мне все равно кто, я пишу того, кто мне интересен, но <...> почему-то оказывается, что они демократы». Кто-то пошутил, что ему нужно было бы для карьеры написать портрет балерины Улановой, но советские деятели искусства, пусть и гениальные, были Биргеру не близки: ведь он сам существовал как бы при свете свечи, а не в лучах официального признания. Кроме портретов, он писал пейзажи и натюрморты. С 1970-х годов получил известность за рубежом, прежде всего в Германии, чему способствовала дружба с Бёллем.

Стиль Биргера узнаваем. На известном портрете Шаламова (1967) тяжелый, почти враждебный фон надвигается и как бы стремится вытеснить изображенного. Нина Константинова приводит слова Биргера, объясняющие символизм приема – надвигающийся фон и как бы подпольное освещение («свет андеграунда»): «Это было ощущение, что главная, настоящая жизнь протекает там, где есть краски и холст, а все остальное, все происходящие параллельно события, – и вполне обыденные, и очень страшные, – являются фоном настоящей жизни».

Нина Константинова. Приоткрытая дверь. О Борисе Биргере и не только. Из воспоминаний. – М.: Новый Хронограф, 2018. – 712 с. (От первого лица: история России в воспоминаниях, дневниках, письмах).

Автор по крупицам воссоздает образ Биргера. Так и видишь его, быстрого, энергичного, дружественного, по-шамански камлающего с кистью. Когда картина завершена,  он сзывает в мастерскую друзей. В вечернем освещении все картины, по воспоминаниям Владимира Войновича,  оживали – писатель, точно так же, как и Константинова, увидел в работах Биргера некую магию. Магический отсвет и легкий оттенок дилетантизма при высокой профессиональной школе придают работам Биргера вневременную непосредственность. Он сравнивал рождение картины с чудом: «Настоящий портрет – всегда мистика», «Глаза у меня на портретах смотрят, сейчас этого боятся»; «И рассказывал: «Приснился сон: входит Пафнутий (покровитель русских живописцев) и говорит: «Ну, что ты тут делаешь?» – «Да вот портреты пишу». <... > – «Смотри, ты им бессмертие даешь – хороших пиши!» 

Отъезд Биргера в Германию  –  это создание для себя и семьи адекватных условий быта, участие в достойных выставках. Но Нина Константинова, такая же честная к своему главному герою, как к себе самой, с сожалением признает, что московские работы Биргера были несравненно лучше.  Максим Кантор как-то заметил, что в те годы «высшей похвалой художнику было слово «непродажный» – сегодня это понять трудно: то, что непродажно, объявлено неподлинным. Между тем именно непродажность есть критерий человеческой состоятельности». Печальный аккорд последней части книги становится ее основной темой: «Московского Биргера больше нет, той жизни больше нет, а она должна оставаться живой, во всей полноте и объемности, как это и было. Жуткое и прекрасное вместе». Но в художественной и человеческой состоятельности Биргера, прочитав мемуары Константиновой, усомниться невозможно: для автора до сих пор не угас «свет из подполья», свет биргеровской свечи,  придающий такое необычное и влекущее звучание его портретам.