Выбраться из-под глыб исповеди-проповеди

Не избавить ли роман «Братья Карамазовы» от разговоров со Смердяковым и многословных излияний Ивана? Кузьма Петров-Водкин. Голова юноши на фоне деревенского пейзажа. 1927. Русский музей

27 ноября в Гоголь-центре прошла встреча с Денисом Драгунским на тему «Писатель и власть». Еще накануне встречи с Денисом ДРАГУНСКИМ побеседовал Алексей БЕЛЯКОВ.

– Денис Викторович, расскажите, пожалуйста, где прошло ваше детство.

– Сперва в Романовом переулке (тогда – улица Грановского), в знаменитом доме, увешанном мемориальными досками.

– Но там же жила исключительно военно-политическая элита СССР.

– Исключительно. Но мы жили в подвале, потому что папа моей мамы был шофером в гараже Совета министров. А сам гараж находился в Манеже. Манеж превратили в выставочный зал году в 1957-м, до этого там был гараж.

– Но вы же общались с детьми высокопоставленных товарищей?

– Конечно. Прекрасно помню Наташу Коневу, Лору Молотову, Диму Мануильского, Лену Щербакову, Костика Рокоссовского. А потом мы переехали на Каретный ряд, первый дом от угла, дом артистов. Мой отец купил кооперативную квартиру.

– Вы были, конечно, тихим интеллигентным мальчиком?

– Нет, я все время дрался. У меня папа умел драться и меня научил. Драться по-настоящему, бить сразу в переносицу, в челюсть. Поэтому меня даже побаивались во дворе. Я и курил, и вино пробовал с весьма раннего возраста. Но меня тоже сильно лупили. Старшеклассники отбирали деньги. Подойдет такой из девятого класса, а я в шестом – и что я мог с ним сделать?

– Как вы стали преподавателем греческого языка?

– Я окончил филологический факультет МГУ в 1973-м, поступив в него в 1968-м. Моя специальность была «Классическая филология». Со второго курса я начал специализироваться на византийской филологии. У меня была очень редкая специальность «Греческая палеография» – это изучение рукописных средневековых греческих книг. Но в результате вышло так, что я пошел работать преподавателем современного греческого языка, который знал как обязательную дисциплину. И шесть лет я проработал в Дипломатической академии МИД СССР.

– Вы тогда уже писали?

– Да, первое мое писание – это инсценировки, я делал сценарии по произведениям своего отца. Я был сценаристом трех фильмов по его рассказам и повестям. Потом уже делал инсценировки для театра. Моя пьеса «Пчелка» по Анатолю Франсу шла в Театре им. Моссовета 18 лет без перерыва. Но я писал и свои пьесы, некоторые тоже были поставлены, но без большого успеха. Я написал много пьес и сценариев, но в 1990 году я ушел в политическую аналитику, журналистику и вроде бы преуспел. И все свои пьесы я уничтожил – отнес на помойку. Тогда же не было компьютера, печатали на машинке в нескольких экземплярах. И мы с моей дочкой Ириной в три приема все выбросили.

– Что вы сейчас думаете о будущем России?

– Сейчас главный проект будущего: как что-то изменить, ничего не меняя. Вот задача, которая всегда стоит при авторитарном правлении. Вот свалка горит какая-то, надо ею заниматься. Вот народ начинает выбирать коммунистов вместо «Единой России». Тоже надо что-то делать. При этом ничего не меняя в принципе. Это своего рода фальшивая асимптота, как Ахиллес и черепаха. На каждый шаг, сделанный Ахиллесом, черепаха делает еще более маленький шаг, и получается, что они никак не могут сблизиться. Каждый отдельный день, неделю, месяц такой статус-кво сохранить можно: сюда мы вкачаем деньги, здесь мы кого-то посадим на радость народу, здесь проведем политическую технологию. Но никто не знает, когда замкнется. До сентября все дотерпели, отлично, все получается. Где-то завод остановился, где-то паровоз сошел с рельсов. Ну, давайте еще чуть-чуть подлатаем, ну давайте. Подлатали. Еще прожили месяц, вроде спокойно. Никто не бунтует и не голодает, и нигде не рвет трубопроводы. Есть три настоящие угрозы: это бунт, то есть масштабное неповиновение со стороны народа, вторая – экономические проблемы, когда просто жрать нечего, и третья – техногенная катастрофа, чтобы рвануло так рвануло. Ни того, ни другого, ни третьего не происходит – значит, все нормально. И всегда есть надежда, что наши ученые придумают какое-то саморазмножающееся тесто, как в романе Беляева «Вечный хлеб». Или что китайцы тайком у нас купят половину Сибири, а за это нам заплатят триллион долларов в рассрочку, чтобы по 100 миллиардов каждый год. Вот уже на 10 лет мы обеспечили себя хорошей жизнью. И такое латание дыр может продолжаться неопределенно долго.

– Вы много пишете в соцсетях. Сколько у вас подписчиков в сети Facebook?

– 5 тысяч плюс 5 тысяч друзей. Я Facebook очень люблю. Еще есть аккаунт в ЖЖ, там меньше подписчиков, но своя аудитория. Я начал писать в Livejournal в декабре 2007 года. То есть я снова сунул нос в литературу после того, как в 1990-м порубал все к черту. Мне в тот момент было без одной недели 57 лет. У меня был политический ЖЖ, посвященный моей работе в «Союзе правых сил». И я начал вывешивать туда рассказики для развлечения себя и публики. Через год их накопилось больше 200 штук. И моя знакомая Лилия Дубовая – я с огромной благодарностью ее вспоминаю – сказала: «Пришли мне все файлом, я покажу директору издательства». Через неделю она позвонила и велела приезжать заключать договор. Первые 7 книг вышли в «РИПОЛ-Классик», остальные 14 – уже у Елены Шубиной в АСТ. Но все, что я пишу, я немедленно, буквально через пять минут после последней поставленной точки, вывешиваю в Facebook, у меня такое правило. То есть я остаюсь писателем Facebook, кроме романов, разумеется.

– Какие писатели сформировали вас как автора?

– Я не могу выстроить рейтинг, но в первую очередь это Чехов и Стендаль. Чехов – потому, что это писатель, которого не видно. То есть, когда ты читаешь Чехова, ты сразу видишь эту жизнь. Чехов – это единственный писатель, о котором ни один критик не осмелился сказать: «какие метафоры, какой ритм фразы, какой язык и стиль...» У Чехова нет ни стиля, ни языка. Пишет он, как живет. Поэтому мне кажется, он на сто голов впереди тех писателей, которые со стилем и языком. Стендаля ценю за изящество. Не всего, конечно, Стендаля, а в первую очередь его автобиографические заметки, дневники, воспоминания. Его для меня открыл еще отец. Конечно, мое – это ренессансные новеллисты: Мазуччо, Боккаччо, Браччолини, Сакетти, Маргарита Наваррская. Потому что там главное – фабула. Мне очень интересна фабула, для меня она – способ исследования действительности, такой же важный, как для кого-то метафора, для кого-то языковые изыски, для кого-то психологизм. Для меня важен внезапный поворот сюжета. Особенно когда пишешь короткую новеллу. Я не люблю так называемой этюдности. Мне иногда присылают рассказы молодых писателей, и там очень много этюдов. Вот, пишет автор, я смотрю в окно, там дождь… . Ну хорошо, ты смотришь в окно, там дождь, но это уже описано тысячи раз. Вряд ли можно написать «про дождь за окном» лучше, чем это делал, например, Бунин. Мысль какая-то должна быть либо фабульный поворот, должна быть какая-то такая интересная штука. Ну, скучаешь ты у окна. А что тебе в голову-то пришло? Что надо вылить из окна кастрюлю кипящего борща на прохожих? Ну, тогда вскипятил бы борщ и плеснул бы в окно, обжег бы кого-то, испачкал. Приехала бы полиция, тебя бы арестовали, ты бы вышел на суд, стал бы объяснять свои поступки, кто-нибудь тебя бы пожалел. Какая-нибудь девушка-правозащитница в тебя бы влюбилась… Так хотя бы какой-то сюжет.

– Из ныне живущих кто хорошие фабулисты?

– Я не так много читаю нынешних. Вот Сорокин – прекрасный фабулист, но понимаете, какая штука. Есть авторы, которые любят развязывать фабульные узлы волшебными словами «и тут я проснулся». Так не годится, таким я двойки ставил в тот короткий период, когда я учил искусству новеллы. Сорокин – мастер фабулы, но у него часто возникает «бог из машины». Все идет своим чередом, а потом оказывается, что девушка скрипит на ходу, потому что на самом деле она андроид. Или люди сначала просто обедают, а потом начинают пожирать друг друга. Мне кажется, это нарушение правил игры. Но если читателю это нравится, то писателю можно только аплодировать. Никто ничего никому не должен. Но мое личное представление о фабуле – это представление шахматиста. В шахматах нельзя вдруг сбрасывать фигуры с доски. Или вот Юрий Олеша предлагал фигуру, которая называется «дракон»: он может ходить во всех направлениях и жрать всех. Этого дракона надо в нужный момент достать из кармана. Вот так, на мой взгляд, строить фабулу нельзя. Существуют какие-то предлагаемые обстоятельства, в рамках которых она развивается, но при этом она может быть шокирующей, страшной, сокрушительной – как у классика Шервуда Андерсона, например, или у нашего современника Ирвина Уэлша. Любой сюжет Достоевского, любой сюжет Чехова – он очень неожиданный, внезапный. Но нашу литературу губит серьезность, чрезвычайная насупленность. И в этой насупленности любая, самая головокружительная фабула, как, например, фабула «Карамазовых», она стушевывается. В «Братьях Карамазовых» фабула абсолютно гениальна. Но я дерзну себе представить, что если ее избавить от легенды о великом инквизиторе, от разговоров за коньячком со Смердяковым, от многословных излияний Ивана, то это было бы очень здорово. Осмелюсь предположить, лучше! Потому что все философское содержание этой великой книги уже впаяно в ее фабулу, во взаимоотношения героев, в их характеры. Философия там прекрасно видна, без громоздких словесных экспликаций. Или «Бесы», например, – странное сочетание головокружительной фабулы с занудным изложением. Или в том же «Идиоте» – а это страшный, прекрасный, тоже очень фабульный роман – первые 100 страниц вообще непонятно про что, там просто разговоры, действие не начинается. Потому что русский писатель обязательно хочет сначала исповедоваться, а потом проповедовать. Эта исповедь-проповедь в одном флаконе с фабулой выдает совершенно дьявольскую смесь, которую мы называем «великий русский роман». В результате мощная фабулистика русской литературы скрылась за исповедью-проповедью. В этом смысле нужно учиться у Пушкина, потому что «Пиковая дама», или «Капитанская дочка», или «Барышня-крестьянка» – там нет этой тягомотины. Кстати, из нынешних умелец фабулы – Дмитрий Быков, и ему, кажется, удается выбраться из-под глыб исповеди-проповеди.

– Должен ли писатель иметь политические взгляды и четкую позицию по отношению к власти?

– Писатель не обязан быть политиком, не должен непременно подписывать петиции, выходить на митинги, состоять в партиях – это уже личный выбор, и он к писательству прямого отношения не имеет. Но у писателя есть две куда более серьезные обязанности. Первая – это обязанность понимать. Писатель если он претендует на глубокое понимание человека, его желаний и стремлений, его психологических тайн, то он тем более должен понимать, как устроено общество, государство и даже, представьте себе, международные отношения. Откуда что берется, почему так, а не этак, где правда, а где вранье. Потому что если писатель всерьез талдычит, что СССР разрушили масоны по заданию ЦРУ, то поневоле усомнишься в его чисто писательских способностях, в его возможностях понять, почему Маша любит Васю. Бывает, впрочем, что писатель повторяет всякие глупости не потому, что действительно в это верит, а ради выгоды или из страха. И вот тут вторая обязанность писателя – сохранять человеческое достоинство. То есть не лебезить, не лизоблюдничать, не бояться начальственного рыка.

– Вы смотрите телевизор?

– Нет. У меня его нет уже семь лет. Мы его подарили рабочим, которые делали у нас ремонт. Вся информация из компьютера и разговоров. Но я не могу сказать, что я специально собираю информацию. Я уже давно не аналитик.

– Но все-таки вы человек, который регулярно высказывается.

– Вы очень точно сказали: я просто человек, которому время от времени хочется высказаться. Я рад, что у меня есть такая возможность – и в Facebook, и в «Газете.Ру».

– Вы же еще кандидат философии?

– Да, когда я занимался политической публицистикой и анализом, я начал свои занятия с межнациональных отношений. Я защитил диссертацию на тему «Национальная идентичность в национальном самосознании». А сейчас я в основном на социально-моральные темы пишу, типа «родители и дети», «культура и грамотность».