Я топор велю наточить

«Песня про купца…» – это не только шедевр, не только русская, но еще и вневременная история. Аполлинарий Васнецов. Старая Москва. Разъезд после кулачного боя. (Возвращение Грозного с поединка на Москве-реке между купцом Калашниковым и Кирибеевичем.) 1900-е. Самарский областной художественный музей

Полное название этого произведения – «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Она увидела свет в 1838 году, всего за три года до смерти автора – Михаила Лермонтова (1814–1841).

Эта знакомая всем еще со школы и сравнительно небольшая поэма имеет по меньшей мере два уровня рассмотрения.

Первый, самый простой, сводится к отношениям «официальная власть – личность» в условиях явного несовершенства первой.

На это работает и четкая иерархия главных героев: «Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич! / Про тебя нашу песню сложили мы, / Про твово любимого опричника...». Калашников – в конце. Он лишь составная часть проблемы, которую создает высшая власть с исполнителями.

Сюжет «песни», тоже, казалось бы, подчинен только этому, самому очевидному, углу зрения. Царский приближенный, «лукавый раб» Кирибеевич влюблен в замужнюю красавицу. Он оскорбляет ее публичным домогательством. Искать у царя правду бесполезно. Да и не всё царю подвластно. Например, когда речь идет об испорченной репутации.

Поэтому «законопослушный гражданин» Калашников берет на себя сразу две властные функции – судебную и исполнительную. Приговаривает Кирибеевича к «высшей мере» и приводит приговор в исполнение.

Тема старая. Но не устаревшая. Что общего между «Песней про купца Калашникова» и романом американца итальянского происхождения Марио Пьюзо «Крестный отец», опубликованным 131 год спустя? Одна из основных тем в этих произведениях – самосуд как следствие слабости и несовершенства закона, властей.

Роман Пьюзо (как и снятый по нему фильм) начинается со страданий обиженного Америго Бонасера – избившие его дочь молодчики отделались условным сроком. В отличие от преуспевающего купца Калашникова преуспевающий гробовщик не берет на себя функцию исполнителя. Но цель у них одна – «суд справедливости». Еще одно важное обстоятельство, связывающее робкого итальянца и русского храбреца, – оба понимают под справедливостью смерть обидчиков (которые, в свою очередь, никого не убили). На что в случае с гробовщиком даже главарь мафиозного клана замечает: «это не справедливость».

Тем не менее на этом общепринятом уровне анализа «песни» сторона зла – это «православный царь» не без садистских наклонностей («Я топор велю наточить-навострить, / Палача велю одеть-нарядить...») со своим опричником, а Калашников – герой.

Второй, куда более глубокий, смысл этого произведения – тема непрощения.

В «песне», которая стала классикой еще и потому, что каждый поворот сюжета, каждое слово в ней имеют значение, этой теме подчинен комплекс выразительных деталей. Начиная с разговора купца и его супруги.

Первое, что делает Калашников, видя жену в неадекватном состоянии («Сама бледная, простоволосая, / Космы русые расплетенные / Снегом-инеем пересыпаны; / Смотрят очи мутные, как безумные; / Уста шепчут речи непонятные»), – обвиняет в распутстве. «Уж ты где, жена, жена, шаталася / На каком подворье, на площади, / Что растрепаны твои волосы, / Что одежда вся изорвана. / Уж гуляла ты, пировала ты, / Чай, с сынками все боярскими...». Затем следуют угрозы.

Это очень характерный момент. Как и ответ Алены Дмитриевны. Она, говоря мужу о том, что его слова несправедливы, упоминает, что к чужому мнению она равнодушна: «Не боюсь я людской молвы, / А боюсь я твоей немилости». Однако те акценты, которые она расставляет, рассказывая о домогательствах Кирибеевича, указывают на обман (и мужа, и себя) – то, как видят ее другие, ей глубоко не безразлично. «И ласкал он меня, цаловал меня; / На щеках моих и теперь горят / Поцалуи его окаянные... / А смотрели в калитку соседушки, / Смеючись, на нас пальцем показывали... / Как из рук его я рванулася / и домой стремглав бежать бросилась; / И осталась в руках у разбойника / Мой узорный платок, твой подарочек, / И фата моя бухарская. / Опозорил он, осрамил меня, / Меня честную, непорочную, / И что скажут злые соседушки, / И кому на глаза покажусь теперь?».

Для жены Калашникова на первом месте не то, кто она на самом деле – перед Богом, семьей, собой, в конце концов, – а то, как выглядит в глазах посторонних. Это, по большому счету, и заставляет ее призывать мужа к мести: «Ты не дай меня, свою верную жену, / Злым охульникам на поругание!»

И то, что он сразу откликается на призыв, в общем, неудивительно. «Сердце молодецкое», которое в растрепанной жене сразу видит последствия загула, в обидчике, чужом человеке, тем более разглядит лишь недостойное жизни ничтожество.

Сцены боя и казни не менее показательны.

Калашников присваивает себе право судить и казнить прежде всего потому, что считает себя лучше Кирибеевича: «А родился я от честнова отца, / И жил я по закону господнему: / Не позорил я чужой жены, / Не разбойничал ночью темною, / Не таился от свету небесного...»

И все же когда Кирибеевич бьет первым (уже зная, чего хочет Калашников), характер его удара, как бы силен тот ни был, не говорит о намерении убить противника. Калашников же бьет в висок, и цель его очевидна.

Примечательно, что, судя по описанию последствий удара Кирибеевича («Затрещала грудь молодецкая, / Пошатнулся Степан Парамонович; / На груди его широкой висел медный крест / Со святыми мощами из Киева, – / И погнулся крест и вдавился в грудь; / Как роса из-под него кровь закапала»), сила этого удара была такова, что, если бы Кирибеевич бил Калашникова в висок, тот бы наверняка погиб.

Но убийца здесь один. Каков бы ни был размер нанесенной ему обиды. Поэтому смерть обидчика описана с явным сочувствием к нему. «Повалился он на холодный снег, / На холодный снег, будто сосенка, / Будто сосенка во сыром бору / Под смолистый под корень подрубленная». Смерть обиженного, напротив, показана жестко, скупо; по имени-отчеству автор его уже не называет: «И казнили Степана Калашникова / Смертью лютою, позорною».

Удалой купец оказался слишком слаб, чтобы простить. Он герой перед людьми, но не перед Богом. Его ответ царю («Я убил его вольной волею, / А за что, про что – не скажу тебе, / Скажу только богу единому») весьма наивен. Что он может сказать Всеведущему? Ему не нужна информация. В том числе о долгах перед человеком. Это перед Ним все должники, ответчики. Поэтому главный вопрос не в том, кто и в каком объеме должен ответчику, а в том, прощал ли сам ответчик своих должников.

В этом смысле Калашников проиграл, поставив себя в один ряд с преступником Кирибеевичем. Причины же этой трагедии, общественные, личностные, показаны в «песне» ненавязчиво и определенно. Есть и указание на единственный выход. Начинается поэма с обращения к высшей официальной власти. А заканчивается славословием «народу христианскому». Простить – очень трудный путь. Многим он не под силу. Однако мы сейчас находимся не на первом (самом легком) уровне рассмотрения.

Вероятно, высоко ценил эту вещь и сам Лермонтов. С одной стороны, на письмо издателя Андрея Краевского (опубликовавшего «песню» в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду») об успехе поэмы автор, по свидетельству того же Краевского, отвечал, что набросал ее так, от скуки. Однако в единственном прижизненном сборнике – «Стихотворения М. Лермонтова» 1840 года – она стоит на первом месте, открывает книгу.

И понятно почему. «Песня про царя Ивана Васильевича...», во-вторых, шедевр. А во-первых, не только русская, и, к сожалению, вневременная история.