Евгений Водолазкин
Когда-то картина мира русского человека полностью определялась его верой.
Иллюстрация из книги Е.П. Иванова «Русский народный лубок»
Наука – двигатель прогресса. Минувшим летом от ее имени выступили десять академиков (общее количество академиков в нашей стране – 496), и в разрастающейся полемике о месте религии в научном и образовательном процессах незаметно появилось обобщение: такого места для религии наука не видит.
Этот эффект описывает семиотика, наука о знаках. Одним из классических ее примеров является телерепортаж о человеке, который кричит в Лондоне. При взгляде на экран у зрителя создается впечатление, что кричит весь Лондон. Это неверно, и в Лондоне, перефразируя известное выражение, все спокойно. Но так уж устроен знак: он способен замещать действительность.
«Письмо десяти» подписали люди знаковые – крупные специалисты в своих областях, двое из них – нобелевские лауреаты. Независимо от первоначальных намерений академиков подписанный ими текст воспринимается как «слово науки». Но так ли это на самом деле?
Часто случается, что заслуги человека в одной области распространяются на все остальные, ненавязчиво снимая вопрос о компетентности. Приведу пример. Специалист в области математики академик Анатолий Фоменко и экс-чемпион мира по шахматам Гарри Каспаров в свободное от основной работы время решают помочь историкам. Они объявляют все древнерусские рукописи подделкой и предлагают новую хронологию, игнорирующую данные письменных источников, археологических раскопок и всех предыдущих исследований. Авторов гипотезы не принимают всерьез. Специалисты окатывают их ледяным презрением и спорят с ними недостаточно активно. Мало-помалу, однако, создается мнение о некой альтернативной истории России (тиражи «исследований» Фоменко исчисляются сотнями тысяч), освященной авторитетами академика и экс-чемпиона мира. Пример, конечно, экстремальный. Но разве текст «Письма десяти» не ставит под сомнение компетентность его составителей в затронутой ими области?
Вкратце напомню суть дела. Десять академиков-естественников написали открытое письмо президенту России, в котором проинформировали его и общественность об опасности надвигающегося клерикализма. Не скрою, сначала я подумал, что это письмо – чей-то розыгрыш. Распространялась же в самиздате еще в 1960-х годах «апокрифическая» докладная записка Александра Белецкого, в которой академик якобы доказывал существование Бога украинскому ЦК (что, согласимся, само по себе небанально). Будучи местами небезынтересным, сочинение псевдо-Белецкого в целом несло ощутимую печать убожества и дилетантизма.
В «Письме десяти» многое (включая апелляцию к властям предержащим) указывало, казалось бы, на принадлежность его к тому же жанру и не позволяло думать, что подобный текст и в самом деле мог выйти из-под академического пера. Но правда чудеснее вымысла. Оказалось, что письмо и в самом деле написали – по крайней мере подписали – десять академиков.
«Интересно, почему наши ученые так удивляются, что Бог создал все из ничего? – спрашивал в свое время Гилберт Кийт Честертон. – Им понятнее, что все родилось из ничего собственными силами». Подразумевая отсутствие Бога, академики предложили власти ряд рекомендаций в научной и образовательной сферах. Так, называя богословие «совокупностью религиозных догм», авторы письма призвали не рассматривать его в качестве научной дисциплины, по которой может быть защищена диссертация. В области школьного образования возник, конечно же, вопрос об «Основах православной культуры».
Прежде чем высказать некоторые замечания по упомянутым проблемам, хочу сообщить авторам письма главное: Бог есть. Доказывать это здесь нет необходимости уже хотя бы потому, что академики не доказали противоположного. Строго говоря, это тот пункт, где ни одной из сторон доказательства не нужны: это вопрос веры. Все дальнейшие свои суждения я постараюсь аргументировать, поскольку во всем остальном мы с моими оппонентами находимся в более или менее общем понятийном пространстве.
О странной диалектике веры и знания замечательно сказал ученый, под чьим руководством мне довелось работать много лет. Размышляя об отсутствии явных для всех доказательств бытия Божия, он писал, что, если бы мы знали ответы на все вопросы, «знали бы точно (а не только свободно верили в существование Бога), мы были бы лишены свободы. Знание не только достигается свободой, но и лишает на последних своих ступенях свободы человека. Поэтому-то Бог открывается только тем, у кого вера в него достигает уверенности знания, то есть только святым». Эти слова принадлежат академику Дмитрию Сергеевичу Лихачеву.
Но обратимся к тексту письма. «Вообще-то все достижения современной мировой науки базируются на материалистическом видении мира». С учетом авторства предыдущей цитаты такое заявление «десяти» вызывает недоумение. Смею утверждать, что исследования большинства представителей текстологической школы Лихачева на материалистическом видении мира не базируются, но это не мешает нам выстраивать генеалогию текстов или правильно датировать рукописи. Подозреваю, что и в физике вера исследователя в отсутствие Бога на занятия сверхтекучестью большого отпечатка не накладывает. Мировоззрение ученого на методологию конкретных исследований имеет, вообще говоря, весьма ограниченное влияние, оно как бы выносится за скобки.
Проблему соотношения веры и знания еще в XIII веке блистательно решил св. Фома Аквинский: он не увидел в них противоречия. Великий христианский мыслитель Фома, для которого у российских академиков, не считающих богословие наукой, не нашлось бы даже кандидатского диплома. Обозначение ими богословия как «совокупности религиозных догм» приемлемо в весьма ограниченном смысле. В том, скажем, в каком искусствоведение можно было бы определить как химический анализ произведений живописи: при изучении картин он действительно имеет место.
Но, упомянув о Фоме, я хотел бы привести и его – предельно широкое – определение богословия: «Священное учение (богословие) – это последовательная наука, которая рассматривает все вещи в связи с Богом, либо потому что это сам Бог, либо потому что они относятся к Богу». «Все вещи» – это диапазон философии, с которой у богословия открытая граница, а чаще всего границы просто нет. Но богословие – это не только философия. Когда оно занимается Реформацией, оно – история, когда исследует Священное Писание – текстология, когда публикует статистику среднего прихода в Баварии – социология. Перечисление можно продолжать. «Все вещи» богословия не сложены в каком-то отдельном пыльном помещении, как это может казаться тому, для кого эта сфера неблизка. Они разбросаны по самым разным уголкам бытия, и оттого богословие так многолико.
История знает эпохи, когда из наук, собственно, только богословие и существовало. Тот, кого в Древней Руси волновала, условно говоря, астрономия, открывал такие книги, как «Шестоднев» Василия Великого, «Богословие» Иоанна Дамаскина и «Христианскую топографию» Козьмы Индикоплова. О составе человеческого тела можно было прочитать в «Толковой Палее» или в том же «Шестодневе». Со свойствами животных знакомились по «Физиологу». Перечисленные сочинения – чисто богословские. И при этом не стоит представлять себе их читателя (как это часто делали советские учебники) в виде этакого древнерусского Да Винчи, прогрессивно вылущивающего крохи «положительного знания» из богословской шелухи. Этого читателя знание интересовало, как правило, не само по себе, а в соединении с богословским толкованием. Это было время, когда ценились исчерпывающие ответы.
Богословие было и остается наукой. И не случайно богословские факультеты занимают одно из самых почетных мест в западных университетах. Возможно, письмо наших академиков туда просто не дошло. Или во время заграничных командировок у них не оказалось случая высказать свою точку зрения. Как бы то ни было, богословие за границей продолжает преподаваться, и быть профессором в этой области все еще не считается зазорным.
В этой связи бросается в глаза одна любопытная особенность «Письма десяти». Так уж сложилось, что большинство публикуемых в нашей стране манифестов располагается на идеологической оси «Восток–Запад». Порицая качества одного полюса, обычно противопоставляют ему другой. В этом есть своя логика, ибо что же противопоставлять, если не полюса? Элементы такого противопоставления находим и в рассматриваемом письме. Обходя деликатным молчанием наличие богословия в высшем западном образовании, академики берутся за среднее и ставят его нам в пример: «Никому и в голову не пришло, к примеру, требовать введения «Основ католической культуры». А ведь пришло, просто авторам об этом неизвестно.
В Германии, например, существует школьный предмет Religionsunterricht, «урок религии». Без всяких там, заметьте, эвфемистических «основ культуры». Исходя из наибольшей распространенности в стране двух конфессий, класс делится на католическую и лютеранскую группы. Те, кто не примкнул ни к одной из групп, посещают занятия по этике. Это спокойное и разумное решение проблемы (а была ли проблема?), которое могло бы послужить моделью и для нас. В разных районах нашей страны наряду с православием можно было бы включить изучение той религии, которая для данного района значима. И – этики для тех, кому никакая религия не нужна.
Говоря о добровольном посещении уроков религии, я рассуждаю не только с позиций либерализма. Так я думаю прежде всего потому, что христианство – это религия свободы (свободы в серьезно понятом смысле), и возможность выбора заложена в нем изначально. Заставлять кого-либо посещать занятия по религии было бы и неправильно, и, как выразились бы сейчас, контрпродуктивно. Это мнение не расходится с мнением Русской Православной Церкви, выраженным, в частности, протоиереем Всеволодом Чаплиным.
Но уж если мы говорим о свободе, она должна распространяться на всех – в том числе и на желающих слушать курс «Основ православной культуры». Этой возможности они лишаются, поскольку пока в школе нет даже такого факультатива. Получается, что защитники свободомыслия стремятся к тому, чтобы эти занятия не посещались непременно всеми. Где же здесь либерализм?
Не менее странным и по сути своей недемократичным выглядит и сетование академиков на то, что Церковь «уже внедрилась в Вооруженные силы». Если подобное заявление будет принято всерьез, то для солдата оно обернется по меньшей мере недоступностью причастия, то есть того, что стоит в центре духовной жизни христианина. Это, кстати, хорошо понимают на Западе, где наличие капелланов – норма армейской жизни. Критику «Письма десяти» можно было бы продолжать (в этом отношении оно является материалом благодарным), но вряд ли в этом есть большой смысл.
В заключение я предпочел бы сказать несколько слов как историк литературы, выступая, что называется, в рамках своей научной компетенции. Независимо от отношения каждого из нас к религии, мы должны понимать, с вещами какого масштаба имеем дело. Речь ведь идет не о подробностях работы Высшей аттестационной комиссии. Или ведомства, обозначаемого изящной аббревиатурой Минобрнауки (как сотрудник Института русской литературы знаю, что у учителей-словесников к нему серьезнейшие претензии). В данном случае мы пытаемся решить судьбу явления, которое во многом определяет наш «культурный код». Чтобы убедиться, что подобная оценка православия не является преувеличением, достаточно бросить непредвзятый взгляд на историю нашей культуры.
Принятие христианства явилось важнейшим этногенетическим фактором, повлиявшим на создание единого народа из разрозненных племен. Первоначально св. Владимир пытался реформировать языческий пантеон – это не имело успеха. Он пришел к необходимости единобожия и принял христианство из рук Византии, бесспорной сверхдержавы Средневековья. Не касаясь сферы провиденциального, скажу, что в общественной и культурной областях это определило все. С крещением на Русь приходит письменность, с письменностью – литература, с литературой – осознание того, что мир имеет свою историю и определенное видение будущего. По своему составу попавшие на Русь книги соответствовали каталогу библиотеки среднего византийского монастыря.
В письменном слове начинается осмысление народом самого себя. Случаи из русского прошлого летописцы взвешивают на весах церковных византийских хроник, словно проверяя известные им события на «историчность». Их задача – из разрозненных преданий создать историю, без которой существование народа невозможно. Эта история в высшей степени религиозна, как религиозна, за редчайшими исключениями, вся русская литература XI–XVII веков.
С уходом Средневековья эта литература не исчезает. Она остается в духовной памяти народа и определяет в конечном счете наш золотой XIХ век. Не зная великопостной молитвы Ефрема Сирина, мы не поймем пушкинских «Отцов пустынников┘» Без знания православной культуры – хотя бы в ее «основах» – не поймем «Бориса Годунова». Не поймем Льва (и не только Льва) Толстого и уж точно – Лескова. Не поймем также, почему в эпоху железных дорог они перелагали древние жития. Религиозность русской классики не требует, на мой взгляд, обсуждения – настолько все здесь очевидно. То течение нашей культуры, которое по-школьному обозначают как «революционно-демократическое», не смогло предъявить сколько-нибудь состоятельных текстов. Его роль (и заслуга) в нашей культуре – быть оппонентом. Дать отрицательный результат, который «тоже результат». Предоставить материал для романа «Бесы». Показать, куда не нужно ходить. Чем еще оно известно?
Без этих самых «основ» – как их ни называй – нам не понять и всего последующего. Потерявшего веру Есенина. Сохранившую веру Ахматову. Конечно же, Булгакова. «Доктора Живаго» не понять. Рождественских стихотворений Бродского. Всякое перечисление рано или поздно становится монотонным. И даже небольшой экскурс способен создать впечатление, что речь идет о прошлом.
Это не так. Речь-то как раз о будущем. Причем будущем для всех – верующих и неверующих, потому что все мы находимся в энергетическом поле того, что называется русской культурой. У нее есть свои особенности, подтверждающие среди прочего, что связь между культом и культурой – не только по созвучию.
Ограничение влияния православия вовсе не приведет к тотальной секуляризации – даже если бы этого кому-то хотелось. Свято место пусто не бывает – эта ниша будет непременно занята какой-то другой верой, и не обязательно «традиционной». О том, что это не является лишь предположением, свидетельствуют радиопередачи секты «Аум синрикё», свободно шедшие в 90-е годы по «Маяку». Или нынешние миссионерские программы некоего религиозного объединения (телеканал ТВЦ-ОТВ), демонстрирующие по несколько часов в день, как в результате образцовой веры у хороших парней процветает бизнес. Я допускаю, что первоначально они разрабатывались для американской аудитории. Но кто мог предположить, что такого рода тексты будут существовать на одном культурном пространстве с Достоевским?
Особенности культуры составляют суть национальной идентичности. Являются тем магнитом, который собирает народ воедино, не дает ему раствориться в ком-то или быть кем-то вытесненным. Это касается любого народа. Размывание национальной идентичности, пресловутого «культурного кода» ничего исторически хорошего не сулит. Именно так всякий раз начинались большие неприятности.
