Сергей Худиев В последние несколько недель мы видели ряд публикаций и выступлений, объединенных общей темой – призыв к Реформации в Русской Православной Церкви. Мне кажется, что призывы такого рода – признак глубокого непонимания того, что такое Реформация, что такое Церковь и что такое вера в Бога вообще.
Немецко-американский теолог Пауль Тиллих определил религию как «предельную заботу» – то, что является абсолютным, предельным интересом в жизни человека. Это определение критиковали за то, что под него подпадают и вполне светские идеологии, может подпасть даже хобби, если оно для человека важнее всего. Но оно ухватывает очень важную сторону религии, по крайней мере монотеистической, – требование предельной посвященности. Самый важный факт в реальности вообще – Бог; самый важный факт в моей жизни – отношения с Богом. Перспектива вечного спасения (или вечной гибели) задает совершенно серьезный, неигровой характер религиозного поиска. Дороги, которые мы выбираем, приводят нас в рай или в ад, к тому, что мы обретем Бога и возрадуемся Ему вовеки, или к тому, что мы окончательно исторгнемся во тьму внешнюю. Наш выбор имеет вечные последствия; как сказал Клайв С. Льюис, «самый скучный, самый жалкий из тех, кого мы видим, воссияет так, что сейчас мы бы этого и не вынесли; или станет немыслимо, невообразимо страшным».
Реформаторы XVI века отличались предельной серьзностью. Лютера не волновал вопрос о том, как бы ему сделаться великим реформатором. Он мучился совсем другим вопросом: «Wie kriege ich einen gnaedigen Gott?» («Как мне найти милостивого Бога?») Лютер видел свою главную проблему совсем не в Риме – а в своем грехе и Божием гневе на грех. В Реформации, как это всегда бывает с такими масштабными явлениями в человеческой истории, переплелись политические, экономические и культурные факторы – но сами реформаторы были людьми, которых больше всего интересовал именно Бог и вечное спасение.
Нынешние разговоры о Реформации показывают умонастроение полностью противоположное. Они прежде всего выглядят глубоко вторичными по отношению к политическому протесту. Первая и главная претензия к Церкви – поддержка текущего политического режима; мы не будем обсуждать, насколько эта претензия обоснованна, просто отметим, что она никак не связана со словом Божиим, вечным спасением и тому подобными вещами. Политический протест в нашей ситуации отличает одна интересная особенность – его карнавальность. Граждане выходят на улицу в забавных костюмах и с остроумными плакатами, людей посмотреть и себя показать, осмеять начальника и пообщаться в атмосфере, несколько напоминающей веселые сатурналии. Что же, это даже хорошо – всяко лучше, чем баррикады и уличные бои, и нам есть за что благодарить теоретика цветных революций Джина Шарпа с его методичкой. Но у карнавализации есть одна важная особенность – ее неподлинность. Человек может надеть маску хоть верующего, хоть атеиста, издевательски поклоняться портрету Путина, потом в том же игривом и шутовском настроении возносить как бы молитву, заявлять о своем неверии, призывать к Реформации.
Не будем обсуждать здесь, какие политические плоды может принести такое настроение, но отметим, что никаких религиозных плодов оно принести в принципе не может. Церковь особенно чтит мучеников как свидетелей веры, именно потому, что вера – это не то, во что вы согласны на досуге поиграть. Вера – это то, за что вы согласны умереть.
Или, когда умирать не требуется, то, на чем вы намерены строить всю вашу жизнь. Надежда, в которую вы готовы вложиться целиком и полностью. Повеления, которым вы готовы покориться безусловно. Лютер во многом ошибался и вообще наломал дров – но он определенно был верующим. Когда он говорил свою знаменитую фразу «Моя совесть в плену у слова Божьего... На том стою и не могу иначе, и да поможет мне Бог», – он не красовался и не играл и не собирался постить в Facebook фотку «я у Вормсского собора». Он знал, что дело, вероятно, кончится для него мучительной смертью. Он едва ее избежал. Но он верил, что Бог, перед которым он отвечает за свои решения, обязывает его поступить именно так.
Те, кто говорит о Реформации в наше время, либо прямо исповедуют свое неверие, либо просто не обращаются к Богу, Его слову, вечному спасению верующих и тому подобному. Их интересы и их претензии к Церкви лежат в совершенно другой сфере. А Реформация – это именно религиозное движение с очень серьезными побочными эффектами в области политики. Это никоим образом не политическое движение с побочными эффектами в области религии.
Могут ли быть искренне религиозными люди, которые по тем или иным причинам решают пребывать вне Русской Православной Церкви? Разумеется, и у меня среди них много друзей и знакомых. Но они не будут устраивать Реформацию – по той же причине, по которой они не будут открывать Америку и изобретать велосипед. Реформация уже давно произошла, и, хотя в определенных кругах принято жаловаться на «монополию РПЦ», ничего похожего на монополию вроде той, которую в свое время разрушил Лютер, давно не существует. В Москве десятки (если не сотни) религиозных общин, восходящих к Реформации, – есть лютеранские приходы, есть англиканский, есть баптисты и пятидесятники, и, общаясь с их представителями, я заметил, что борьба с РПЦ совершенно не находится в центре их интересов. В центре их интересов находится слово Божие. Вы не можете быть новым Колумбом. Вы можете только переселиться на открытый им континент. Вы не можете быть новым Лютером – вы можете только присоединиться к лютеранам.
Одна из причин, по которым критика РПЦ часто представляется мне глубоко неискренней, – это нежелание большинства критиков присоединиться к какой-либо вообще общине, в которой хоть как-то призывается имя Христово и читается Писание. Человек, у которого есть религиозные интересы, проявляет их в какой-то религиозной практике – он присоединяется к единоверцам в общей молитве, принимает участие в каких-то религиозных обрядах, в воскресное утро направляется в то или иное место поклонения. Люди, которые являются слишком хорошими христианами для РПЦ, почти всегда оказываются слишком хорошими для любой реально существующей христианской общины – исторической, реформированной, какой угодно. Поэтому я и не предполагаю в Русской Православной Церкви никакой Реформации – ее некому возглавить и ей некому последовать.
Однако сами разговоры о Реформации высвечивают определенную проблему – и это прежде всего проблема непонимания. Есть две степени непонимания – когда человек не понимает и отдает себе в этом отчет. Чтобы сознавать свою некомпетентность, нужен некоторый уровень компетентности. Бывает, что человек не понимает даже степени своего непонимания. Когда люди, однозначно внешние по отношению к какой-либо христианской традиции, выговаривают Патриарху за неправильное следование Евангелию и строят планы восстановления истинного христианства, мы имеем дело со вторым. Лютер и его католические оппоненты находились в одном и том же контексте – в контексте веры в Бога и поиска вечного спасения. Те, кто говорит о Реформации сейчас, находятся вне этого контекста. Чтобы войти в него, нужен определенный переворот в себе, а не в Церкви, в своих целях и устремлениях. Реформаторы и их оппоненты по-разному смотрели на почитание Богородицы. Но те и другие исходили из убеждения, что миссия Богородицы в истории спасения состоит отнюдь не в том, чтобы прогонять Путина.
