Виталий Куренной
В Средневековье слово revolutio использовалось в астрономии.
Карта звездного неба. XVII век. Фредерик де Вит
Череда политических потрясений, прокатившихся по арабскому миру, вновь заставила всех говорить о революции. Кажется, застывшее колесо мировой истории вновь со скрипом сдвинулось и покатилось вперед. Каково же содержание политического понятия «революция»? Какой способ структурирования реальности стоит за его использованием? Имеет ли обозначение какого-то события как революции аналитический или идеологический смысл?
Идеологический заряд
Слово revolutio (от лат. – катить назад, проходить в обратном направлении) впервые появляется в христианской литературе поздней античности и имеет несколько весьма специальных значений: так называют отваливание камня от могилы Христа, а иногда, как у Аврелия Августина, – странствия души. В средневековой литературе слово используется в астрономии – обозначает вращение звезд вокруг Земли. Политический смысл революция впервые получает в итальянском языке в XII веке, первоначально указывая на любое политическое изменение, связанное преимущественно с волнениями и переворотом.
Современный же смысл термин «революция» приобретает только после Великой французской революции – в конце XVIII века. И в этом своем нынешнем виде понятие «революция» необычайно репрезентативно для языка современности. Оно впитывает в себя определенную политико-идеологическую линию модерна, высвечивая один из фундаментальных политических проектов современности.
В современном языке революция имеет два аспекта значения. Во-первых, она означает политический акт захвата власти, нередко связанный с гражданской войной, который ведет к смене политического строя, изменению Конституции и т.д. Во-вторых, когда мы говорим о революции, то имеем в виду быстрое структурное изменение, имеющее очень конкретный вектор направленности – из прошлого в будущее. В этом своем значении революция находится в ряду таких понятий, как «прогресс» или «развитие», выражающих саму суть проекта модерна. Принадлежать этому проекту – значит и быть современным, передовым, не быть вчерашним. И в этом втором значении – указание не только на политический слом старого строя. Революция обещает более широкие изменения в экономике, обществе, культуре и даже антропологии, ведь радикальная революция – это еще и проект нового человека.
В силу этого второго семантического аспекта использование слова «революция» не является ценностно нейтральным. Это обозначение несет в себе мощный идеологический заряд. Совершенно неслучайно ярые противники советского строя никогда не называют события октября 1917 года революцией, но только переворотом. И именно поэтому люди либеральных и демократических взглядов склонны называть переход от советского к постсоветскому строю не иначе как революцией. В силу этого к квалификации какого-то события как революции стоит относиться осмотрительно: вполне возможно, что тем самым навязывается его вполне определенная ценностная оценка.
Разрешение неразрешимых конфликтов
Революция, однако, это не только политическое понятие, но и политическое событие. И к сути этого события – в его, так сказать, образцовом варианте французской или российской революции – относится такое явление, как гражданская война, то есть разделение одного общества по смертоносной линии «друг–враг». Революция в этой перспективе является политическим актом, обусловленным особым свойством политического устройства общества (вернее, определенным пониманием этой сущности) – его неразрешимой конфликтностью. Революция всего лишь выводит на поверхность до того скрытую, но при этом непримиримую борьбу социальных групп между собой, которая никак не может быть разрешена мирным путем. Именно такое конфликтное понимание общества выражают слова первого параграфа «Манифеста коммунистической партии» Маркса и Энгельса: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов». Это понятие непримиримой вражды внутри общества, имевшее, как нам известно, различные, но часто совершенно людоедские последствия, также является плоть от плоти современным. После прекращения изнурительных религиозных войн, вызванных Реформацией, Европа, казалось бы, нашла механизм нейтрализации подобной вражды – в виде нейтрального государства. Однако концепция революции, которую обосновывал в том числе «Манифест коммунистической партии», не предполагала рационального разрешения гражданского конфликта в рамках этого нейтрального механизма. Напротив, добытое в революционной борьбе государство становилось инструментом террора и истребления заклятого гражданского врага. Именно такая модель неизбежной внутренней вражды – своеобразное политическое манихейство – трактует революцию как обязательный элемент современности, поскольку последняя является носителем неразрешимых мирным путем конфликтов.
Реформаторство: компромисс и скепсис
Модели революционного преобразования общества противостоит в этом отношении модель реформационного изменения. Позиция реформаторства предполагает, что любой общественный конфликт может быть в конечном счете разрешен разумными образом – на основе политического консенсуса, переговоров, уступок и т.д., то есть дело можно решить мирным путем, посредством рациональной политической реформы. Революционная и реформационная модели мало различаются в векторе своего движения – и та, и другая устремлены в прогрессивное будущее. Но способы достижения этого будущего у них совершенно несхожи. Становление современных демократий осуществлялось в русле именно реформационной модели. Соответственно политические институты здесь сформированы таким образом, чтобы можно было достигать разумных соглашений между основными конфликтующими группами, но при этом исключать приход к власти сил, не способных к компромиссу. Компромиссный характер реформационной модели, в свою очередь, предполагает определенные мировоззренческие предпосылки. Для того чтобы вы могли пойти на компромисс, требуется некоторый скептицизм в отношении любой позиции, которая представляется вам безусловно верной. Если вы не способны скептически релятивизировать собственную позицию, то вы едва ли способны к серьезному компромиссу. Именно в силу этого доступ религии к участию в современной политической жизни исключен или сильно ограничен: религиозная позиция исключает релятивизм и способность к компромиссу в сколько-нибудь широких пределах. Энергии же революционных преобразований, напротив, противопоказан как релятивизм, так и ограниченный скептицизм в отношении собственной правоты. Революция требует догматической уверенности в собственной правоте и непогрешимости, своего рода ценностной иррациональности.
Эти характеристики, впрочем, относятся к классическим современным революциям (в политологии эти революции иногда называются «чистыми»). Все так называемые бархатные революции и цветные революции, равно как и, видимо, нынешние события в арабском мире, сильно отличаются от классических чистых революций: они не имеют характера глубинного конфликта. Что касается цветных революций, то здесь речь идет по сути не о преобразовании обществ, а о восстановлении конституционного порядка, коррумпированного действующей политической властью. Поэтому возникает подозрение, что само понятие «революция» используется по отношению к ним исключительно по описанным выше идеологическим мотивам – чтобы подчеркнуть прогрессивный, современный характер этих политических акций.
В поисках логики
Еще одна особенность революционной модели и революционного дискурса состоит в том, что революция – несмотря на упомянутый иррационализм самого события революции – рассматривается как подготовленная всем предшествующим ходом истории, как обусловленная необходимыми и достаточными экономическими и социальными причинами. Нетрудно, впрочем, заметить, что выяснение неизбежного характера революций обычно является заслугой постреволюционной историографии – как нам хорошо известно по советской истории. На деле же объяснить политическую флуктуацию, в силу которой одни люди ломают свой привычный уклад жизни и выходят на улицу, а другие, обладающие силой и властью для их усмирения, неожиданно сдают все свои позиции, практически невозможно. Экспертные оценки показывают, например, что ситуация в Египте накануне революционных выступлений не была какой-то выдающейся по своим экономическим, социальным или политическим показателям. Напротив, во многих других странах мира и уровень безработицы, и уровень бедности, и уровень коррупции намного выше, чем в Египте, а уровень и динамика экономического развития ниже. И хотя постфактум изыскать причины выступлений несложно, внятно объяснить, а значит, и предсказать революционный всплеск, на наш взгляд, едва ли возможно. Революция дышит, где хочет, игнорируя все теории и прогнозы на свой счет.
