Дмитрий Замятин
Сибирские пространства сильно нуждаются во взгляде со стороны.
Фото Владимира Захарина
Метагеография – междисциплинарная область знания, находящаяся на стыке науки, философии и искусства (в широком смысле) и изучающая различные возможности, условия, способы и дискурсы географического мышления и воображения. Возможные синонимы понятия метагеографии – философия ландшафта (пейзажа), геофилософия, философия пространства (места), экзистенциальная география, геософия, в отдельных случаях – география воображения, геопоэтика, поэтика пространства. Понятие метагеографии выделяется по аналогии с аристотелевским выделением физики и метафизики и несет приблизительно тот же логический и содержательный смысл.
Основную метагеографическую проблему России можно сформулировать так: идеологическая инерция старых образно-географических комплексов «удерживает» страну к западу от Урала и тормозит процессы ментального дистанцирования по отношению к Европе. Соответственно главную метагеографическую задачу России, которая решается уже приблизительно на протяжении 400 лет, можно обозначить как поиск привлекательных, эффективных идеологических образов Зауралья. Причем таких образов, которые были бы способны ментально «развернуть» страну к востоку, в сторону Сибири, Дальнего Востока, Центральной Азии и Китая.
Естественно, что накопленные Россией в результате цивилизационного общения с Европой страты никуда не исчезают и остаются фундаментом ее дальнейшего цивилизационного и метагеографического развития. Речь в данном случае идет о смене геоидеологического вектора и переносе метагеографического «центра тяжести» за Урал.
Геоидеологический ученик
Географические образы Сибири – это результат длительной ретрансляции идеальных европейских ландшафтных образов на первичное эмоциональное восприятие зауральских пейзажей. Понятно, что подобные ментальные процессы происходили постоянно и очень интенсивно со времен Великих географических открытий. И в этом смысле Сибирь ничем особо не отличается от Америки, Африки или же Южной и Юго-Восточной Азии, ставших объектами европейской колониальной экспансии.
Другое дело, что Россия, выйдя на уральские рубежи и перешагнув за Камень, воспроизводила такие образы с известной ментальной отсрочкой, с некоторым историо- и геософским «запозданием». Сначала ориентируясь на классические образы колонизации с сакрально-мифологическим библейско-христианским подтекстом, а затем уже на профанизированные «светские» образы сниженной европейской колонизации, обустраивавшей «островки уюта и комфорта» среди «моря» диких или слабо освоенных пространств.
Так, первый пространный русский текст о Зауралье конца XV века – «Сказание о человецех незнаемых» – является очевидным примером первого подхода, далее хорошо развернутого в летописных и церковных образцах. Великолепным лапидарным образцом второго подхода можно назвать «Из Сибири» Антона Чехова.
Как бы то ни было, мощные природные образы холода, снега, однообразных равнин, тайги, степей и болот сочетались с образами безлюдья и языческой дикости, коим сопутствовали также образы мифологических и реальных богатств.
Ментально-идеологическая ретрансляция в процессах создания и воспроизводства географических образов Сибири, некая дополнительная пространственная трансакция, связанная с промежуточным цивилизационным положением самой России, вела к значительной интровертации этих образов. Образы Сибири могли восприниматься и воспринимались (а следовательно, и регулярно воспроизводились) как некие «внутренние» азиатские образы, необходимые европейской цивилизации для ее ментального равновесия в восточном направлении.
Россия была здесь геоидеологическим «учеником» и одновременно «подрядчиком», взявшимся доставлять (хотя бы и частично, неполностью) подобную ментальную продукцию «ко двору». (И не забудем, что в XVI–XVII веках это было еще Московское царство, довлеющее по преимуществу византийским ментальным и идеологическим образцам сакрального порядка – причем южноевропейского и ближневосточного происхождения.)
Было бы неверно расценивать такую цивилизационную и метагеографическую ситуацию как ущербную: огромные пространства Зауралья, почти внезапно попавшие в сферу политического влияния Московского царства, требовали соответствующих, достаточно фундированных географических образов, и они были довольно успешно импортированы и адаптированы русской культурой, увидевшей их для себя, по ходу дела, вполне органичными. «Сибирская Тартария» – это не только европейский, но и российский образ, хорошо работавший в течение XVI–XVIII веков.
Сибирь как коллективное бессознательное
Посредник всегда рискует – рано или поздно – оказаться наедине с амбивалентным образом, лишенным внешней поддержки и подпитки и становящимся неуправляемым, непредсказуемым. Так и случилось с географическими образами Сибири, в известной мере бывшими глубоким «бессознательным» Европы, Запада вообще на его восточном евразийском фронтире, а заодно и автоматическим «бессознательным» России.
В XIX веке Сибирь, получив своего внешнего геоидеологического двойника – американский фронтир, – оказалась нужной Европе уже в качестве ближней периферийно-ресурсной окраины. Это стало ясно и российской политической и культурной элите. Между тем подобный образ рассматривается в когнитивном отношении, как правило, в качестве экстравертного, открытого в сторону дальнейших возможных концептуальных расширений.
Возникновение и развитие сибирского областничества стало лакмусовой бумажкой для выявления содержательных противоречий в образно-географическом комплексе Сибири, складывавшемся в пределах российской цивилизационной целостности. Дискурс «Сибирь как колония» и заявлявшаяся как его следствие культурная и, возможно, политическая и экономическая автономия Сибири были когнитивной реакцией на ментальное раздвоение ключевых элементов географического образа-прототипа Сибири: интровертивные инерционные элементы говорили о некоторой закрытости, глубинности, отдаленности существования; экстравертивные ускоряющие элементы, по сути, вновь копировались с помощью лекал западного воображения.
Однако цивилизационная ситуация в рамках диалога Европа–Россия, Запад–Россия к середине XIX века была иной, нежели ранее, в XVI–XVIII веках. С одной стороны, Запад не нуждался более в образно-географических посредниках – эпоха зрелого модерна диктовала стратегии прямой как военно-политической и экономической, так и цивилизационной экспансии. С другой стороны, именно к этой эпохе относится окончательное становление, оформление российской цивилизации, уже имеющей возможность, хотя и с оглядкой на Европу, развивать основы своего собственного идеологического дискурса, в том числе и метагеографического.
Метагеографическая проблема, сформулированная по аналогии в терминах психологии, заключалась в следующем: экстравертивные образы колонизации и фронтира оказывались недостаточными для «раскачки», радикальной трансформации интровертивных образов Сибири. Они, эти внутренние образы Сибири, активно складывались на протяжении по крайней мере 300–400 лет. При этом Россия, осознав себя самостоятельной цивилизацией, была уже лишена фактически европейской идеологической поддержки. Механическое копирование западного по происхождению образа фронтира не давало теперь столь же очевидных когнитивно-образных дивидендов, как ретрансляция европейских образов Сибири в эпоху более раннего ментального осмысления этого региона.
 Шаг в сторону и – Сибирь! Фото Владимира Захарина |
Глубинный район Евразии
Московия исчезла, при этом «исчезла» и Сибирь как достаточно эффективный образно-географический комплекс в рамках российской цивилизации. Интеллектуальные усилия сибирских областников, а также и восприятие их усилий в России различными общественными слоями показали когнитивную недостаточность подобного дискурса. В то же время благодаря трудам сибирских областников стали понятными сами масштаб и характер проблемы.
На наш взгляд, в течение XX века серьезных изменений в оконтуренной метагеографической проблеме не произошло. Постоянные попытки воспроизводства ресурсно-периферийных фронтирных образов Сибири наряду с достаточно регулярными идеологическими инвективами как политического, так и художественного и философского характера, призванными указать на стратегически важное значение Сибири в будущем российской цивилизации, оказывались противоречащими как друг другу, так и более глубоким интровертным слоям образа-архетипа. Сибирь действительно стала по-настоящему бессознательным России.
Но подобная ментальная ситуация может быть сравнительно благоприятной лишь на небольших исторических отрезках – «купаться» в бессознательном слишком долго невозможно, это вредно для здоровья самой цивилизации. По сути, до настоящего времени образ Сибири может вполне устойчиво воображаться в качестве коллективного глубинного района Евразии. Этот образ символизирует слабо тронутую человеком, пугающе суровую и в то же время поразительную своим размахом природу. Одновременно он таит в себе неизведанные богатства – как для западной цивилизации в широком смысле, так и для цивилизаций, становящихся современными в условиях западного цивилизационного давления (Россия, Китай, Индия).
«Двойная Сибирь»
Попытаемся описать сложившуюся ситуацию более подробно. По существу, можно говорить об образе-кентавре, двойном образе, «двойной Сибири» с точки зрения метагеографии. Налицо две очевидные ментальные дистанции, с помощью которых этот двойной образ существует и функционирует.
Для лучшего понимания такой когнитивной ситуации стоит обратиться по аналогии к теории шизофрении, разработанной известным американским антропологом и психологом Грегори Бейтсоном.
Центральное понятие его теории – это так называемое двойное послание (double bind). Смысл введения и использования понятия двойного послания – в попытке фиксации и анализа мощной психологической «вилки», расхождения, ощущаемого шизофреником между собственными мыслями и желаниями, с одной стороны, и практическим отсутствием способов их адекватной репрезентации во внешнем мире, в контакте с окружающими людьми – с другой.
Фактически шизофреник работает с двумя несочетающимися ментальными дистанциями – огромной по отношению к собственным мыслям и образам и ничтожной, почти исчезающей по отношению к внешнему миру. Постоянное несоответствие, диссонанс двух ментальных дистанций ведут постепенно к распаду индивидуальной психической целостности.
По аналогии можно представить образ-кентавр Сибири («Сибирь-Китоврас») как своего рода метагеографическое двойное послание, которое со временем может привести к разложению, распаду России как метагеографического целого, метагеографической системы. Сибирь уже может восприниматься как в известном смысле «шизофренический образ» в рамках российской цивилизации. Использование подобной психологической аналогии позволяет более остро почувствовать и более четко осмыслить суть данной проблемы.
Если продолжить первичную интерпретацию предложенной выше ментальной схемы образов пространства, сосредоточившись на позиционировании в ее рамках локальных мифов, то стоит обратить внимание, что, очевидно, локальные мифы и целые локальные мифологии могут быть базой для развития соответствующих региональных идентичностей.
Другими словами, региональные идентичности, формируемые конкретными целенаправленными событиями и манифестациями (установка мемориального знака или памятника, городское празднество, восстановление старого или строительство нового храма, интервью регионального политического или культурного деятеля в местной прессе и т.д.), с одной стороны, как бы выпрямляют локальные мифы в когнитивном отношении, ставя их на службу конкретным локальным и региональным сообществам.
А с другой стороны, само существование, воспроизводство и развитие региональных идентичностей, по-видимому, невозможно без выявления, реконструкции или деконструкции старых, хорошо закрепленных в региональном сознании мифов и основания и разработки новых локальных мифов. Часть из них может постепенно закрепиться в региональном сознании, а часть, оказавшись слабо соответствовавшей местным географическим образам-архетипам и действительным потребностям поддержания региональной идентичности, – практически исчезнуть.
Итак, интерпретируя эту модель на примере Сибири, мы можем предположить, что для нее – в метагеографическом плане – характерно преимущественное развитие двух ментальных страт – страты географических образов (глубоко умозрительных и во многом заимствованных и частично переработанных) и страты культурных ландшафтов, в которой доминирует непосредственная рецепция при слабом развитии оригинальных, самобытных знаково-символических конструкций (они опять-таки в основном заимствованы из «материковой», Европейской России).
При этом фактически выпадают или очень слабо репрезентированы локальные мифы и региональные идентичности – собственно средний, крайне важный уровень пространственных представлений. Конечно, не следует говорить, что в Сибири нет локальных мифологий или же отсутствуют региональные идентичности. Как хорошо известно из многих мемуарных, эпистолярных и художественных текстов, самосознание сибиряка (в отличие от собственно «России») отмечалось довольно ясно уже в XIX веке. Точно так же можно говорить и о рождении локальных мифов, фиксируемых в разных местностях Сибири, – здесь, однако, отличия от Европейской, доуральской России минимальны.
Речь о другом. Количество, качество и уровень репрезентаций локальных мифологий и региональных идентичностей до сих пор недостаточны для того, чтобы обеспечивать равновесие и устойчивость общей пирамиды пространственных представлений Сибири и о Сибири. Эта ментальная пирамида дисгармонична, неустойчива, непрочна, неавтономна.
